теперь совершенно ясно.
О Садовнике я стараюсь не думать, его лицо и голос растопились в моей ненависти, будто масло на раскаленном противне. Но эта ненависть не имеет направления и движущей силы: я не хочу его смерти, как хотела смерти его отца и сообщника Ли Сопры. Я хочу, чтобы он заплакал передо мной. Я хочу, чтобы он сидел в тюрьме. Я хочу, чтобы он любил меня. Я не знаю, чего я хочу.
Завтра у меня поезд на север, там начнется новая жизнь, зубрежка, летняя работа в кафе, как будто не было весны в «Бриатико», не было любви фантески к скарамуччо, не было ярости, которая угасает, но не проходит, а поселяется где-то между нёбом и подъязычьем, будто оскомина.
Вчера утром я отправилась в Салерно за маминым лекарством, а на обратном пути решила повидаться со стариком с катера, приятелем Бри: хотела попросить его присмотреть за мамой, на кастеляншу надежда плохая, у мамы от нее мурашки по спине. Старик и раньше помогал маме с розами и приносил рыбу, которой его угощают рыночные дружки, но теперь его нужно предупредить, чтобы не болтал лишнего. Бри ушел в море, и все тут.
Автобус, на котором я добиралась в порт, был самым ранним, он долго плыл в тумане между холмами, останавливаясь на каждом перекрестке и подбирая старушек с корзинами — в корзинах лежали шершавые огурцы, базилик и стрелы молодого лука. Старушки кивали друг другу, но в разговоры не вступали, важно смотрели в окна, поставив корзины на колени. Это сырое покорное молчание в автобусе заставило меня подумать о Хароне, плывущем по темной реке и собирающем своих пассажиров, водитель, правда, был молод и хорош собой, но кто сказал, что Харон непременно должен быть старым и лысым?
Добравшись до Траяно, я купила на станции бутылку вина и направилась в порт через рощу, где убили моего брата: одним своим краем она выходит на каменоломню, а другим — на рыбный рынок. Рынок уже гудел в полную силу, возле самых дверей я столкнулась с помощником нашего повара, стоявшим с пустой сумкой и растерянно озиравшимся. Сердце мое сжалось. В «Бриатико» больше не привозят продукты, вот в чем дело. Не оставляют забитые рыбой и льдом жестяные бочки на заднем дворе. Секондо прислал поваренка за небольшой порцией, чтобы накормить тех, кто остался, а осталось человек восемь стариков, совсем беспомощных. За ними вот-вот приедут, но пока этого не случится, повар не покинет свою кухню с огромными столами, похожими на затянутые настом озера, и холодной печью.
Наста я ни разу в жизни не видела, читала только у Джека Лондона, настоящего снега я тоже не видела, но знаю, что он похож на пенные глыбы в бурлящей ванне, которые так любят посетители хамама.
На катере не было ни души. Я немного постояла на причале, окликая Пеникеллу, а потом забралась на борт по длинной шаткой доске, перепрыгнув через ограждение из провисших канатов. Доска была здесь всегда, и, проходя по ней босиком, с растопыренными руками, я подумала, что на ней еще остались следы Бри, пусть и невидимые.
Странно было увидеть его изнутри, этот мифический катер, о котором Бри прожужжал мне все уши. Самого Пеникеллу я видела не раз, по праздникам он приходил к нам обедать, помню, что, когда он сплетал пальцы, выложив обе смугловатые кисти на белую скатерть, мне казалось, что его пальцы на сустав длиннее, чем это может быть у обычного человека. Брат считал его красивым, но я никакой красоты не находила: жилистый, бритый старик, с резко вырезанными ноздрями, немного похожий на профессора из тинто-брассовского «Ключа». Ну и что, в нашей провинции на него каждый третий похож.
* * *
Корпус катера был не таким уж старым, его днище было залито бетоном — наверное, хозяин надеялся избавиться от течи. Ходовая рубка когда-то была выкрашена в белый цвет, но теперь от краски остались только хлопья, похожие на эвкалиптовую кору. Ближе к корме Пеникелла сколотил что-то вроде кабины из дубовых досок, со скамейкой внутри. Она напомнила мне беседки для исповедей в церкви Святой Катерины: на одном было написано confessore, а второе — без таблички, для прихожан.
Однажды, много лет назад, мы с братом спрятались в беседку и сидели там в душной темноте в надежде, что кто-то придет и признается нам во всех своих грехах. Скамейка была узкой, и Бри посадил меня к себе на колени, каждый раз, когда нам казалось, что ручка двери поворачивается, мы оба переставали дышать, как будто под водой. Через полчаса падре вытащил нас оттуда, вздохнул и отпустил без наказания.
По левому борту катера тянулись шесть мелких иллюминаторов, наглухо заваренных, вдоль борта свисали автомобильные покрышки на веревках. Забравшись на палубу, я села на свернутый буксирный канат, достала принесенную в подарок бутылку, открыла, отхлебнула из горлышка, привалилась к борту и закрыла глаза.
Я очень устала. С тех пор как я поняла, кого держат над крестильной чашей на фотографии, присланной мне братом, я жила в облаке копоти, в самой его середине. Отвращение душило меня, хотя разум сопротивлялся, а тело негодовало. Выходит, старуха крестила его, растила какое-то время, а потом, наигравшись, отправила с глаз долой. А потом из него получился Фиддл.
Зачем капитану нужен был сообщник? Марка выпрыгнула у него из рук и принялась перемещаться по своим и чужим клеткам, как обезумевший ферзь на шахматном поле. Ли Сопре пришлось остаться в богадельне, чтобы довести дело до конца. Ему понадобился партнер. Я ходила по следам убийцы, собирала улики, записывала подозрения. И все это время я любовалась его сыном — и не только любовалась, черт бы его подрал.
Неделю назад, обнаружив блог Садовника, я хотела сразу бежать к комиссару, ведь, если убийца еще не выехал из страны, его можно было объявить в розыск и арестовать. Привезти в железной клетке и сжечь живьем на рыночной площади. Я читала его блог в своей комнате, сначала быстро, цепляя только самые острые моменты, потом еще раз, спокойнее, а потом — когда Пулия заснула — в третий раз, с фонариком.
Он писал так
