один глоток прочитает дневник незнакомца, который так долго считали его собственным. Маркус порылся в карманах и положил на конторку горсть серебра, почтарка выбрала несколько монет и принялась за дело.
Когда принтер умолк, за конторкой завозились, зашелестела бумага, потом снова стало тихо. Вентилятор поскрипывал, сквозняк шевелил колокольчики. Отдавать заказ не торопились. Прошло еще минуты две, Маркус стал терять терпение и постучал ногтем по стеклу. Почтальонша пробормотала что-то вроде извинения и просунула листки в окошко.
— Как, вы сказали, вас зовут? Это вроде греческое имя? Через три часа я закрываюсь, хотите перекусить со мной здесь, за углом?
Отказываться было поздно, сам напросился. Маркус сказал несколько любезных слов, пытаясь разглядеть хотя бы что-то за рифленым стеклом, но ответа не получил. Похоже, у меня свидание вслепую, подумал он, выходя на улицу и чувствуя, как жара бросается к нему, словно истосковавшийся пес. По крайней мере, я видел ноги в белых кедах. Остальное приложится. Рубашка на спине сразу взмокла, рот наполнился пылью, листки, которые он сжимал в руке, казалось, пожухли в желтом напряженном свете, и Маркус с тоской подумал о вчерашнем дожде.
flautista_libico
Он включил лампу, наклонился к лицу Аверичи, долго всматривался, наклоняя голову, как собака, — влево и вправо, а потом ловко обшарил карманы мертвеца. Солнечная лампа пускала голубоватые блики по его смуглому бритому черепу. Парень постоял еще немного, вслушиваясь (кряканье козодоя, механический треск цикад), потом направился к выходу и исчез в темноте, унося мое наследство в одну из прибрежных деревень (Аннунциату, Траяно или Палетри). Теперь оно лежит среди апельсиновых корок и рыбьей чешуи, вместе с бумажником, который он выбросит в мусор, как только выгребет деньги, так все воры делают, даже начинающие. Ты спрашивал, о чем я думаю, сержант? Я думаю о сицилийской ошибке.
— Вид у вас какой-то больной, — сказал сержант, протягивая мне бумагу и ручку. — Вас, видать, с убитым не только служба связывала? Подпишите и позовите следующего!
Вид у него тоже был не ахти, с самого утра он выслушивал рассуждения и домыслы, пыхтел над протоколами, а кофе ему никто не догадался предложить. Когда он упомянул репетицию «Пигмалиона», у меня, наверное, сделалось такое лицо, что он посмотрел на меня с сочувствием.
— Постановкой занималась сама хозяйка, репетировали в южном флигеле, в полной тайне, после отбоя, поэтому вы и не знаете, — сказал он, принимая подписанный листок, — хотя это и странно. Я бы именно к вам обратился за подмогой!
Значит, репетировали в том самом здании, где когда-то жила моя мать (вместе с пятью другими горничными), туда к ней пробирался мой отец, наверное, он стучал веткой в окно, а может, у него был ключ, не носила же Стефания на поясе ключи от всех замков в поместье. Эту связку ключей я помню, ими гвозди можно было забивать, и все они должны были достаться мне. От гостиницы южный флигель отделяет роща, но это сплошная канадская ель и кипарисы, из моего окна не слышно было ни голосов, ни музыки. Тем более что после десяти постояльцы собираются в баре, где здешний пианист играет им французские песенки.
Вот песенки я слышу хорошо, в холодном воздухе они поднимаются вверх, будто вода по бумажной салфетке, сунутой в стакан (такой опыт нам показывали на уроках физики, учителем там был немец с плоским лицом, он создавал огненное облако в бутылке и превращал сахар в уголь), песенки мешают мне спать, но я все равно держу окно открытым.
«Пигмалион», надо же. А меня даже намеком не позвали. В этой богадельне все смотрят сквозь меня: мое тело прозрачно, словно крыло стеклянницы, мой голос тише травы. Знали бы они, что я могу сыграть что угодно и где угодно, и профессора Хиггинса, и полковника Пикеринга, и даже Элизу Дулиттл, если понадобится.
Петра
«Бриатико» умирает: съезжают последние постояльцы, у главного входа стоят такси, вызванные из Салерно, среди них затесались несколько машин с северными номерами, это за кем-то приехали заботливые дети. Фельдшер Бассо велел мне разобрать белье на складе, отобрать комплекты для дорогих номеров и снести их в его кабинет. Наверное, собирается украсть наши простыни, голубые и золотые. Утром я впервые набрала ванну с эвкалиптом для себя самой, включила все краны и целый час нежилась в горячей пене. А потом пила зеленый чай, сидя в креслах в махровом халате и чувствуя себя самозванкой.
Хозяйка отеля уехала еще утром, оставив администратору пространные указания, да только никто ее больше не слушает. Тренер Зеппо уехал вместе с ней, в раздевалке теннисного корта валяются брошенные ракетки, мячики разбежались по углам.
Пулия попалась мне в коридоре третьего этажа с коробкой английского мыла, скорбно кивнула и проследовала к служебному лифту. Я тоже решила взять что-нибудь на память, но никак не могла придумать что, и только к вечеру меня осенило: библиотека! Возьму какой-нибудь старый томик и бутылку монтепульчано, подумала я, направляясь во владения Виргинии, но не тут-то было, дверь уже заперли. Консьерж сидел на своем месте, нахохлившись, и о том, чтобы взять ключ, не могло быть и речи. Досадуя на свою медлительность, я спустилась к поварам и прихватила пару сияющих медных сковородок, Секондо посмотрел на меня с пониманием и выдал бумажный пакет.
Все, больше мне не спать на антресолях шириной с половину плацкартной полки, которые здесь называют кроватями. И никому не спать. Управляющий уверен, что здание собираются снести, потому что устав монастыря не позволяет владеть светской собственностью. Наследники разведут на холме виноградник. Марципановые башенки отеля перестанут задевать облака над траянским холмом.
Сегодня зайду домой, обрадую маму новой утварью — в красную медь можно смотреться, будто в зеркало, — и начну собирать вещи. Мои дела здесь закончены, пора возвращаться в университет, искать новую работу поближе к кампусу. Перед отъездом я занесу в участок свои записи, пусть комиссар прочтет их от корки до корки, может, тогда в его упрямую голову придет понимание того, что я вижу
