Проходя по пальмовой галерее, раскаленной от июньского солнца, несмотря на темные стекла, я размышлял о том, куда денутся все эти люди и растения, прижившиеся тут за долгие годы. Хорошо, что отелю вернули старое имя, «Европа Трамонтана» ему не шло, даже на вывеске выглядело глупо, будто россыпь мушек на сморщенной щеке. Как только Аверичи погиб, железную вывеску с лампочками сняли — подозреваю, это сделал кто-то из старых служащих, — а старую доску с золотыми буквами отчистили нашатырным спиртом до прежнего блеска.
flautista_libico
Эта местность доводила меня до исступления своими грузовиками, с самого утра они громыхали из порта и назад, вдребезги разнося мою височную кость, молоточек и наковальню.
Это не фелюга, а раздолбанный чертов паром! Окна в интернате вечно были нараспашку, и угрожающий скрежет грузовиков мешал моим утренним размышлениям под одеялом — единственному времени суток, которое можно было терпеть. Потом мне доводилось жить в местах и похуже, но с портовыми городами покончено, как и с капуцинами.
На этом холме мне жилось как в небесном саду с гуриями. Если бы не злость, похожая на ртутные шарики из разбитого термометра (только им удается разомкнуться, как неумолимая сила снова собирает их в блестящее отравленное пятно). Сегодня я уезжаю из «Бриатико», но разрушить его не позволю, кто бы там ни назвал себя новым хозяином. Мне нужно увидеть, кто здесь объявится, и если у него в голове терруар для мозеля, или шардоне, оливки, трюфели, или еще что-то разрушительное, то проживет он недолго.
Мать говорила, что дед и бабка Стефании были пришлыми на этом побережье, они родились в калабрийском городке Бриатико, удрали оттуда вдвоем и купили никому не нужный кусок земли на носу обрывистого мыса. Представляю, как они стояли здесь в начале прошлого века, глядя на камышовые крыши внизу, и прикидывали, как проложить дорогу в деревню. И как построить дом.
Я уезжаю со свинцовым привкусом убийства во рту, и он не исчезнет, даже если прополоскать рот с мылом (однажды безумная сука в интернате капуцинов заставила меня это сделать). Но я не жалею. Хотя, если кто-то спросит меня, что за этим стояло — месть, ненависть или корысть, я пожму плечами. Человек убивающий больше не нуждается в мотиве. Эпоха высоких и низких побуждений прошла, теперь многие убивают без объяснений.
Маркус. Пятница
В почтовой конторе не было ни души, над конторкой с компьютером тускло светилась аварийная лампа. Маркус подумал, что свидание отменяется, и испытал что-то вроде облегчения. Он даже не знал, как зовут почтальоншу. Мог бы спросить у хозяйки мотеля, но представил на круглом творожном лице понимающую усмешку — и не решился.
— Есть кто? — Он услышал, как в глубине комнаты хлопнула дверь.
Матовое стекло над конторкой осветилось, и на нем проявилась резьба: не то птицы, не то похожие на птиц вензеля. В стене оказалось что-то вроде калитки: часть стекла отъезжала влево, но шов был так ловко подогнан, что догадаться об этом было невозможно.
Из этой калитки она и вышла. Светлые, густо подведенные глаза, густой загар, темный рот с чуть размазанной верхней губой. Запах мяты, растертой в пальцах, и апельсиновой цедры. Узнавание было таким быстрым и властным, что его тело расправилось, будто тряпичная кукла, в которую просунули руку кукольника. Просторное зеленое платье, босые ступни, длинная нитка бус, похожих на ягоды черноплодки. Эти бусы она однажды оставила, сняв все остальное, и стеклянные ягоды всю ночь путались между ними, холодя кожу, и в конце концов рассыпались.
— Паола? — Маркус схватил ее за руку. — Паола?
— Вы рехнулись? — Она смотрела на него с любопытством. — Я Виви.
— Простите, — пробормотал он, отпуская прохладную руку. — Вы очень похожи на другую девушку. Которую я знал здесь, в Италии.
— А где эта девушка теперь? — Почтальонша направилась к зашторенному окну. Зеленый балахон подметал землю, хлопковое полотно, он помнил его на ощупь. В ту весну у его женщины было два любимых платья: это и еще одно, похожее на дайверский флаг.
— Ее больше нет. Ей теперь было бы за сорок. Она из Трапани.
— Да она уже старая, эта ваша Паола. — Почтальонша подняла жалюзи, забралась на подоконник и принялась теребить свои бусы. — Вы расстроены? Теперь мы уже не пойдем обедать?
— Конечно, пойдем. Прошу прощения.
Стараясь ровно дышать, он стоял неподвижно, в горле у него пересохло. Почтовая девушка сидела, подогнув под себя ногу, и смотрела на него безо всякого сочувствия.
— Может, хотите стакан воды?
— Спасибо. Я бы выпил воды, если можно, не слишком холодной. — Он говорил торопливо, радуясь тому, что морок развеялся.
— Ну ладно, пойдемте ко мне. — Почтальонша слезла с подоконника. — Минеральная вода у меня наверху. Здесь только ржавая, из-под крана. Ее у нас никто не пьет.
* * *
В комнате было душно и темно, ставни нарезали дневной свет вьющейся апельсиновой кожурой. Комната над конторой оказалась крошечной, будто бонбоньерка, он уже знал, что раньше здесь жила пожилая синьора, не умевшая обращаться с компьютером и сделавшая из траянской почты посмешище. Однако в деревне ее любили, и место освободилось, только когда старуха окончательно выжила из ума. Виви оно досталось несколько лет назад. Никакой другой работы она и не хотела. Так она сказала.
В любви она показалась ему сонной и немного створоженной. Куда делся тот пыл, с которым она тащила его в свои покои, вверх по скрипучей лестнице, потом по темному коридору, где в воздухе плясали золотые пылинки, и, наконец, к дубовой кровати, занимавшей половину комнаты. Глядя, как она раздевается, он подумал, что должен быть польщен ее маленьким спектаклем, но чувствует себя обманутым еще до того, как подняли занавес.
Как он мог не узнать этот голос? Запах Паолы сделал из него виноватого безумца. Сколько раз он видел этот маленький яблочный
