— А тебе не кажется, что ты задолжал нам кое–что?
— Что же это, господи?
— Что бы ты ни делал, — торопливо, спотыкаясь на словах, заговорил Кумбс, — тебе никогда не искупить зла, которое ты причинил нам. Ты должен встать на колени и молить Господа о прощении.
— Ты имеешь в виду, — сказал Шиллинг, — что, раз я не заплатил ей тогда, я должен заплатить ей теперь?
Секунду Кумбс стоял столбом и только моргал глазами, а потом расплавился, превратившись в лужу бешенства.
— Да я в порошок тебя сотру, — сказал он, скрипя зубами, — ты…
— Пойдем, — позвала Бет и пошла к двери. — Пойдем, Дэнни.
— Мне тут недавно рассказали байку, — продолжал Шиллинг, обращаясь к Дэнни Кумбсу, — как раз по твоей части. В женском душе установили одностороннее зеркало — такое большое, знаешь, в полный рост. Может, ты растолкуешь мне, как это работает? С внутренней стороны отражает, а с внешней — просто окно.
Бет побледнела, но, держа себя в руках, произнесла:
— Удачи тебе с магазином. Может, еще встретимся.
— Вот и славно, — сказал он и, машинально схватив кипу пластинок, принялся их расставлять.
— Не вижу причин для ссоры, — продолжала Бет, — не понимаю, почему мы с Дэнни не можем сюда переехать; в Лос–Анджелесе с работой не срослось, вот мы и двинулись вверх по побережью.
— В тот же самый город, — сказал Шиллинг, — не прошло и двух месяцев.
— Здесь настоящий музыкальный бум. Ты подготовил нам почву.
— Для своей могилы или для вашей? Или нашей общей?
— Не будь таким мерзким, — попросила Бет.
— Я не мерзкий, — ответил Шиллинг.
Что ж, это было наказание за потерю — на день или два — здравого смысла. За слабость, из–за которой он затащил в постель чужую жену, и неосмотрительность, из–за которой ее муж узнал о случившемся.
— Я просто ностальгирую, — сказал он, возвращаясь к своим пластинкам.
Глава 8
Осенью 1953 года Мэри Энн Рейнольдс жила в небольшой квартирке с девушкой по имени Филлис Сквайр. Филлис работала официанткой в столовой «Золотой штат», что располагалась рядом с «Ленивым корольком», и Карлтон Туини выбрал ее самолично. Таким образом он, по его мнению, разрешил все затруднения Мэри Энн. Больше их практически ничего не связывало. Ведь Мэри Энн была не более чем эпизодом на его богатом встречами пути; туда, сюда, обратно, он шел не останавливаясь и мимо нее.
В телефонной компании, где она нашла место, работать приходилось по скользящему графику. Она добралась до дома в пол первого ночи, поела и переоделась. Пока она переодевалась, ее соседка, лежа в кровати, читала вслух проповеди Фултона Шина[104].
— В чем дело? — спросила Филлис с набитым яблоком ртом. Из ее белого эмалированного радиоприемника в углу раздавалось мамбо в исполнении Переса Прадо[105]. — Ты совсем не слушаешь.
Не обращая на нее внимания, Мэри Энн проскользнула в свою красную юбку–брюки, заправила блузку и пошла к двери.
— Смотри не ослепни, — бросила она через плечо и закрыла за собой дверь.
Шум и движение выплеснулись на темную улицу, когда она зашла в «Королек». Столики были переполнены; за баром, тесно прижавшись друг к другу, сидела шеренга мужчин… но Туини на сцене не было. Она сразу это поняла. Эстрада посреди зала была пуста, и нигде не было видно ни его, ни даже Пола Нитца.
— Эй, — кликнул Тафт Итон из–за барной стойки, — убирайся–ка отсюда, я тебя обслуживать не буду.
Обогнув его, Мэри Энн стала вкручиваться между столиками в поисках места.
— Я не шучу. Ты несовершеннолетняя — тебе запрещено здесь находиться. Ты что, хочешь, чтоб я лицензии лишился?
Голос его стих, когда она подошла к эстраде. За столом, ссутулившись, сидел и беседовал с парой посетителей Пол Нитц. Он, очевидно, оставил инструмент, чтобы поболтать с ними. Оседлав стул и положив костлявый подбородок на руки, он ораторствовал: «…нужно все–таки различать фольклор и а–ля фольклор. Как джаз и так называемую музыку в стиле джаз».
Слушатели бросили на нее взгляд, когда она, подтянув стул, села рядом. Нитц уже достаточно высказался, чтобы прерваться и поприветствовать ее.
— Как дела?
— Нормально, а где Туини?
— Только что выступал, сейчас вернется.
Она почувствовала нарастающую волну напряжения.
— Он в подсобке?
— Может, и там, но тебе туда нельзя. Итон вытянет тебя оттуда за ухо.
Возле стола материализовался по–прежнему пышущий гневом Тафт Итон.
— Черт побери, Мэри, я не должен тебя обслуживать. Если нагрянут копы и найдут тебя, «Королек» закроют.
— Скажешь, что я зашла в сортир, — пробурчала она и стала высвобождаться из плаща, делая вид, что не замечает его.
Итон бросил сердитый взгляд на Нитца, который был занят тем, что выдирал из рукава хвостик от нитки.
— Не вздумай ей ничего покупать. Вы с Карлтоном — пособники в развращении малолетних. В тюрьму вас надо.
Прихватив ее за шиворот, он прошептал ей на ухо: «Ты должна держаться своей расы. Своей крови».
И ушел, оставив Мэри Энн массировать себе шею.
— Чтоб ты сдох, — пробормотала она.
Шея ныла, и она чувствовала себя униженной. Но потом боль постепенно отступила, и необходимость видеть Туини, как обычно, превозмогла все остальные чувства.
— Пойду посмотрю, где он там.
— Он скоро выйдет, — уверил ее Нитц, — сиди спокойно… Куда ты вечно спешишь? Расслабься.
— У меня еще дела. А где он был вчера вечером?
— Здесь.
— Да не здесь. Я имею в виду — после. Я заходила к нему в половине третьего, дома его не было. Он где–то шлялся.
— Может, и так, — с этими словами Нитц снова развернул свой стул к внимающей парочке. — Вы на это вот с какой стороны взгляните, — обратился он к пухлой, довольно симпатичной блондинке, — как, по–вашему, Стивен Фостер[106] играл фолк?
Блондинка на удивление долго думала, прежде чем ответить:
— Пожалуй, нет. Но он использовал народные мотивы.
— Вот и я о том же. Фолк — это не то, что ты играешь; это то, как ты это делаешь. Невозможно просто сесть да написать народную песню, как невозможно спеть народную песню, выступая при фраке и белой «бабочке» в каком–нибудь дорогущем баре.
— Что же, тогда фолк не поет вообще никто?
— Сейчас — нет. Раньше было дело. И пели, и сочиняли новые куплеты, и постоянно находили новый материал.
Она уяснила для себя суть их разговора. Речь шла о Туини, и они на него нападали.
— А вам не кажется, что он великий исполнитель фолк–музыки? — строго спросила она блондинку. В ее мире преданность была несущей опорой. Ей была непонятна эта завуалированная дружеская подстава, и она считала своим долгом вступиться за него. — Чем он вам не угодил?
— Я его так и не слышала. Мы все еще ждем.
— Я говорю не о Туини, — сказал Нитц, очевидно, осознав свой этический промах, — то есть не только о нем. Я говорю о фолк–музыке в целом.
— Но этот Туини — он же фолк–певец, — сказала блондинка. — Куда же его определить?
Сконфуженный Нитц сделал глоток из своего бокала.
— Сложно сказать. Я всего лишь пианист для антракта… простой смертный.
— Но вам его музыка не слишком–то нравится, — понимающе подмигнув, произнес спутник блондинки.
— Я играю би–боп, — Нитц покраснел и отвел глаза от осуждающего взгляда Мэри Энн, — для меня фольклор, тот же дикси — дохлый номер. Эта музыка никак не развивается со времен Джеймса Меррита Айвза[107]. Назовите мне хоть одну фолк–песню, ставшую популярной с тех пор.
Теперь она рассердилась не на шутку. Она вся ощетинилась желанием защитить Туини, чтобы никто не смел посягать на его величие.
— А как же «Ol’ Man River»[108]? — спросила она.
Туини исполнял эту песню не меньше раза за вечер, и она была одной из ее любимых.
Но Нитц только ухмыльнулся:
— Понимаете, о чем я? «Ol’ Man River» написал Джером Керн[109].
Он прервался на полуслове, потому что в эту секунду послышались аплодисменты и на эстраде появился Карлтон Туини. Мэри Энн мгновенно позабыла про Нитца, блондинку и все остальное. Разговор повис в вакууме.
— Простите, — пробормотал Нитц. Он стал пробираться к своему фортепьяно; просто карлик, подумала она, по сравнению с громадой Туини.
— Моя первая песня, — мягко, нараспев громыхнул Туини, — рассказывает о горестях и ужасах, которые пережил негритянский народ во времена рабства. Возможно, вы ее уже слышали, — он выдержал паузу, — «Strange Fruit»[110].
Когда Нитц взял первые аккорды, по залу прокатилась волна возбуждения. И вот, сложив руки, опустив голову, наморщив раздумьем лоб, Туини начал. Он не закричал, голос его не зазвучал громче, он не взревел, не зарычал, не стал потрясать кулаками. Он задумчиво и глубоко прочувствованно говорил, словно обращаясь прямо к каждому из окруживших его людей; то было не концертное выступление, а личное общение высокой пробы.
