Он был взволнован не меньше ее и поднял глаза к небу, а по лицу его катились крупные слезы.
– О, святые слезы сына, падающие на могилу отца! – вскричала она. – Да будете вы залогом счастья Франции! Как я люблю вас в эту минуту, мой красавец герцог! Как вы мне дороги! Плачьте, плачьте, пока мы одни! Ваши слезы, как фиалки, расцветают лишь в тиши и уединении.
Говоря это, она горячо целовала его омытое слезами лицо.
Он отвечал ей страстными ласками, но заметно было, что в это же время его занимает какая-то иная мысль.
– Да, да, честная, добрая, великодушная девушка, – говорил он, – только при тебе могу я плакать от жалости…
– О, мой герцог!
– Да ниспошлет тебе Бог счастье за все те блаженные часы, которые я провожу с тобою, за всю жизненную силу, которую ты вливаешь в меня своим присутствием! – продолжал он, не отирая слез, которые, видимо, облегчали ему грудь. – Ты говоришь, что я могу плакать только при тебе; да, но только при тебе могу я и забыть мои воспоминания, с тобой одной могу я говорить и об отце, и о Франции!
Розина поняла теперь, каким путем может достигнуть своей цели.
– Твой отец? Франция? – повторила она. – Так ты их помнишь? Так говори же, говори мне о них. Ведь я тоже, как и ты, с тоскою мечтаю о матери и о родной стороне.
– Да, – сказал юноша, и прекрасные глаза его остановились и расширились, как бы устремляясь в прошедшее, – да, я помню отца, но один только момент. Это было ночью. Я проснулся, как просыпаешься всегда, когда чувствуешь возле себя кого-то, кто тебя любит. Возле моей постели стояли моя мать, герцогиня Пармская…
Последние слова он произнес с глубокой горечью.
– И мой отец, – продолжал он, – император Наполеон.
При этом имени он величаво поднял руку.
– Он наклонился и поцеловал меня. Я обхватил его шею руками и тоже поцеловал его. И странное дело! Когда я вспоминаю это, мне все кажется, что я поцеловал статую.
– Но этот поцелуй так свеж в твоей памяти, что ты как бы ощущаешь его и теперь?
– Да.
– Так береги же, береги это святое воспоминание!
– Разумеется, не забуду, – ответил юноша с печальной улыбкой и опять взялся руками за грудь, – потому что мне от него ведь только это и осталось. Ты себе представить не можешь, Розина, как он был хорош! Как древнее божество, как Александр, как Август!
– Говорят, что ты на него похож.
– Да, как бесплотная мечта на бронзовую статую… Нет, – прибавил он с горечью, – у меня глаза матери… да и волосы тоже. Я австриец, и зовут меня Францем.
– А я говорю тебе, – возразила девушка, – что ты француз и зовут тебя Наполеоном. Ну, будем же говорить о твоем отце и о Франции.
– Да об отце я уж сказал тебе, у меня осталось одно это воспоминание. В то время он уходил в тот великий поход 1814 года, в котором вся слава осталась на стороне побежденного. Я часто думал, что отец похож в этом случае на Ганибалла. Сципион победил его, а он все-таки остался в глазах истории выше своего победителя.
– Да, он выше Сципиона, выше Цезаря, выше Карла Великого, выше всех! О, герцог, какой пример!
– Пример этот так велик, что подавляет меня, и это-то и приводит меня в отчаянье! Знаешь, что? Мне часто думается, что судьба поставила меня возле этой колоссальной фигуры, такой трагической и печальной, именно затем, чтобы она выделялась еще рельефнее: точно так же, как художники рисуют у подножия пирамид египтян, чтобы показать величие строения и ничтожество человека.
– Да, но все-таки араб может залезть на пирамиду, хотя высота каждой ступеньки, ведущей вверх, два фута.
– Нет, мне это не удастся, Розина. Нет у меня силы на то, чтобы стать великим человеком.
Он утомленно опустился на диван.
– У меня нет силы даже на то, чтобы быть счастливым.
Девушка прилегла у его ног. Ей хотелось навести его на более веселые мысли.
– Ну, а что ты помнишь о Франции? – спросила она.
– О Франции у меня сохранилось два воспоминания. Один раз – кажется, это было в день моего рождения в 1814 году и за неделю перед тем, как я, может быть, навсегда уехал из Парижа – погода стояла прекрасная. Мы с мадам Монтескье поехали кататься в карете. Вдруг я увидел массу цветов и принялся кричать, чтобы мне их дали. Карету остановили и пошли за цветами, а я стоял у окошка и заметил в нижнем этаже одного дома юную девушку и молодого человека. Они сидели у окна и работали: она делала цветы, а он – часы.
– А я всегда думал, что цветы делает Бог, – сказал я.
– Разумеется, Бог, ваше высочество, – подтвердила мадам Монтескье.
– Нет, не он один, а еще и женщина! – возразил я и указал на девушку.
Мадам Монтескье улыбнулась, а я продолжал смотреть и слушать. Девушка напевала песню, а молодой человек подхватывал только припев. Но вдруг им, вероятно, кто-нибудь сказал, что в карете сижу я и слушаю их, потому что они перестали петь, бросили работу и стали кричать:
– Да здравствует король Римский!
А я рассердился и тоже закричал:
– Я хочу, чтобы они пели!
Но карета уже покатилась.
– Веришь ли, Розина, я и теперь вижу их, как живых, у того окна и часто потом разговаривал о них с мадам Монтескье. Пока я был ребенком, она говорила мне, что то были брат и сестра, но потом я понял, что они любили друг друга… Они пели, как жаворонки… И знаешь, Розина, я с радостью согласился бы делать часы, но только не здесь, а в Париже, и чтобы ты сидела возле меня, делала цветы и пела ту песню, от которой у меня осталось лишь смутное воспоминание. О, если бы ты знала, сколько бессонных часов провел я, напрягая свою память, чтобы вспомнить эту бесхитростную песню!
– Начните, герцог, может быть, я подберу.
Рейхштадт несколько раз пытался пропеть начало мотива, но тотчас же сбивался на третьей или четвертой ноте.
– Если бы мне удалось припомнить мотив, то я, наверно, припомнил бы и слова! – вскричал он. – Я искал эту песню повсюду – во всех музыкальных магазинах Вены, в Германии и даже через посольство во Франции.
– Неужели вы не помните даже названия?
– Нет, да я и слышал ее, вероятно, не всю, а всего два или три куплета… Я рассказал тебе это затем, Розина, чтобы ты видела, что я не забыл свою родину.
– Как мне хотелось бы узнать эту песню!
– Да, очень может быть, что, в сущности, это что-нибудь ничтожное, – сказал принц, – но признаюсь, я этого не думаю… Все это мне как-то до боли дорого… даже то маленькое окно, у которого молодой человек делал часы, а его милая пела:
N’imite pas la pâquerette,Et fuis les yeux… les…
Розина вскрикнула и подбежала к роялю.
– Куда ты? – спросил герцог.
– Подождите, ваше высочество! – ответила она. – Неужели это только случай?!
Она пробежала пальцами по роялю и после блестящей прелюдии заиграла мотив, под который негромко пропела:
N’imite pas la paquerette,Et fuis les regards du matin…
– Она, она и есть! – радостно воскликнул Рейхштадт. – Так, значит, ты знаешь мою песню. Спой ее всю!
Девушка продолжила:
Sur les gazons, la pâquerette,Aux premiers rayons du matin,Entr’ouvre d’une main coquette,Les plis blanes de sa collerette,A tous les passants du chemin…
– Так? – спросила она.
– Да, да, разумеется, это! – подтвердил принц. – Хотя этого первого куплета я не слыхал, – они спели его, вероятно, раньше моего приезда. О, моя Розина, недаром я говорил, что все мое счастье, все мои радости в тебе. Ведь для того, чтобы пропеть человеку в шестнадцать лет ту песню, которую он слышал, когда ему было всего три года, надо быть его сестрой. Право, я, должно быть, брежу, думая, что знаю тебя всего несколько месяцев, а в сущности мы воспитывались вместе… во Франции. Ну, пой, я тебя слушаю.
Розина продолжала:
N’imite pas la pâquerette,Et fuis les regards du matin?..Dans les prés verts, la marguerite,Se proméne coquettement;Le vent se met á sa poursuite,L’enlace, et la pauvre petiteExpire aux bras de son amant…N’imite pas la marquerite,Et fuis jusqu’au souffle du vent!
– Вот, вот! Помню, помню! – кричал принц, хлопая в ладоши от радости. – Пой, пой, Розина!
Девушка опять запела.
Au fond des bois, les violettes,Chastes, dérobent leur beauté,Ne disant qu’aux herbes diserétesLe secret de leurs amourettes,Pendant les belles nuits d’été…Au fond des ombreuses retraites,Fuyons ensemble, о ma beauté[10]!
Рейштадт повторял за ней каждую строку, каждый куплет и успокоился только тогда, когда выучил всю песню наизусть.
Но девушка скоро спохватилась, что упустила из виду свою главную цель и взглянула на часы. Было без десяти минут два, а между тем генерал Премонт или Сарранти, или, может быть, оба вместе нетерпеливо ждали условленного сигнала в окне.
Необходимо было перевести разговор снова на Францию.
– Однако вы обещали мне рассказать еще одно из воспоминаний о вашем детстве, и я от вас без этого не отстану! – сказала она.
– О, это относится к тому времени, когда нам приходилось переезжать в Рамбуйе, так как к Парижу подходил неприятель, – заговорил Рейхштадт, печально опуская голову. – Мать моя сказала мне: – Поедем, Шарль. – Но я ни за что не хотел ехать и кричал: – Нет, нет, я никуда не хочу! Хочу жить в Тюильри!
