Я цеплялся за занавески моей кровати, за портьеры и все продолжал кричать:
– Не хочу, не хочу ехать!
Меня, разумеется, вынесли насильно. Но я уже тогда предчувствовал, что вижу Тюильри в последний раз, и предчувствие мое вполне оправдалось.
– Так что же, ваше высочество? Подумайте, теперь у вас есть возможность не только снова увидеть Тюильри, но даже опять поселиться там.
Она вскочила, подбежала к условленному окну, раздвинула занавеску и три раза взмахнула свечой.
Рейхштадт хотел было остановить ее, но тотчас же сдержался:
– Ну, пусть будет, что будет! – проговорил он. – Так или иначе, а судьба свое возьмет! Благодарю тебя, Розина.
Минут пять спустя, на дороге от Мейдлинга к Вене послышался топот во весь дух пронесшейся лошади.
VI. «На моих окнах нет решеток, но…»
Даже это минутное усилие воли снова утомило принца. Сын императора мгновенно исчез в нем, и место его опять заступил слабый и болезненный ребенок. Он опять лег на диван, и его бледная голова опустилась на колени Розины.
Она понимала его слабость и ласкала его, как мать или, вернее, как старшая сестра.
Она чувствовала перед этим человеком беспредельный восторг и безграничную преданность. Ей казалось, что он – ее собственное творение, для которого она и мать, и сестра, и раба.
Между тем он размышлял о решении, которое только что принял и начинал пугаться его. Первый раз в жизни задумал он без разрешения князя Меттерниха и деда встретиться с посторонним человеком. У него самого никогда не хватило бы на это нравственной силы, если бы его не поддержала, не вдохновила и даже не вынудила любимая девушка.
Ему начинали видеться все трудности предстоящего дела, и как он ни верил в ум, ловкость, храбрость и преданность птенцов своего отца, но невольно содрогался и за себя, и, в особенности, за них, думая, что завтра в этот же час, вместо того, чтобы наслаждаться упоительной негой любви, ему предстоит говорить как мужчине, воину, дипломату и будущему государю о бегстве, заговорах и битвах с серьезным и суровым генералом.
– О чем вы думаете, ваше высочество? – спросила Розина.
Но он продолжал молчать, потому что пугался даже своих собственных мыслей.
Она повторила свой вопрос еще несколько раз.
– О чем я думаю, Розина? – сказал он, наконец. – О безумии этих двух человек.
– Об их безумии, ваше высочество? Мне кажется, скорее, об их безграничной преданности.
– Если я называю их безумными, Розина, то только по неисполнимости дела, которое они задумали.
– Для человека, который твердо, всей душой захотел чего-нибудь, ваше высочество, нет ничего невозможного. Помните, мы читали с вами вместе историю одного французского узника, Латюда, который три раза бежал из тюрьмы: два раза из Бастилии и один раз из Венсенна?
– Да, ты, может быть, и видела, как узники выходят из тюрьмы, но никогда не видела, как туда входили друзья.
– Эти войдут!
– Может быть. Но ведь их увидят, донесут на них и арестуют… Ты ведь не знаешь, как меня стерегут.
– Но они знают, потому что сами пишут вам, чтобы вы никому не доверялись.
– Если мне вздумается покататься по Дунаю, шагах в ста непременно оказывается рыбак, который чинит свои сети, и лодка его отчаливает от берега в одно время с моею. Он делает вид, что вовсе не замечает меня, а, в сущности, не спускает с меня глаз. Он как будто вовсе и не знает меня, но если я подхожу и заговариваю с ним, у него вырываются слова: «ваше высочество», «монсеньер».
– Неужели вы думаете, что я всего этого не знаю?
– Если я еду на охоту, увлекусь погоней за оленем, и случайно или нарочно затеряюсь в чаще наших тенистых лесов, и хоть на минуту захочу вздохнуть свободно, не как обездоленный принц, а как частный человек, шагах в двадцати от меня непременно раздается песня дровосека, который как будто беззаботно связывает свою вязанку. И ведь видно, что он здесь не работал, а поджидал меня, что веревка, которой он связывает дрова, – лишь петля для моих ног, и я поневоле спохватываюсь и сознаю, что для меня деревья не дают тени и лес не может дать уединения.
– И это для меня не новость, ваше высочество.
– Если иногда в душную летнюю ночь для меня становится невыносимо оставаться в этих пыльных комнатах с их толстыми обоями и мне захочется подышать влажной свежестью парка, я непременно встречаю какого-нибудь запоздалого лакея, который как будто испуганно бежит вверх по лестнице, когда я по ней спускаюсь. Потом у дверей вскакивают люди и делают мне «на караул». В такие минуты я буквально дохожу до отчаяния оттого, что я принц, вечно принц, днем и ночью принц, и я бросаюсь прочь с аллей и дорожек в глубину леса. И ты, может быть, думаешь, Розина, что там мне удается оставаться одному? Ничуть не бывало! Я ясно слышу позади себя треск ветвей, вижу издали, как толстый ствол дерева разделяется надвое, и отделившаяся от него тень скользит по пятам за мною. Я и в лесу такой же пленник, как и в своих апартаментах. Моя тюрьма только несколько шире других тюрем: в ней не двадцать шагов, а три лье в окружности. На моих окнах нет решеток, но зато горизонт мой огражден огромной непроницаемой стеной.
– Да, все это правда, ваше высочество, и это знают все. Но ведь если бы задача этих людей не была бы так трудна, опасна, почти не осуществима, то и заслуга их не была бы так велика.
– Да они от нее и не откажутся! – проговорил юноша, скрывая свою надежду под видом сомнений.
– Ваше высочество, как верно то, что вы сделали мне сегодня недовольное лицо, когда я пришла, так же верно и то, что этими вашими словами руководит не убеждение, а опасение.
– Я тебя дурно встретил?
– О, какое злое лицо бывает у вас иногда!
– Мне было просто грустно, Розина.
– Скажите лучше, что вы ревновали.
– Ну, да, я ревновал.
– Фи, ваше высочество, ревность – вещь очень дурная. Предоставьте это принцам австрийского дома. Вы француз, значит, и любите, как любят французы.
– А разве ты знаешь, как любят французы, Розина?
– Разумеется, нет! Но я слышала, во Франции ревность считается величайшим оскорблением, какое только можно нанести женщине.
– В этом, несомненно, есть доля истины, Розина, но то, что верно вообще, не может относиться к тебе, так как ты не француженка, не немка, не испанка, не итальянка, хотя в тебе есть все лучшие черты, которые Господь даровал нежному полу каждой из этих прекрасных стран. Какая ты красавица! – продолжал юноша, обвивая ее стан руками и жарко целуя ее. – Как должна была тебя любить твоя мать!
– Боже великий, – вскричала девушка, взглядывая на часы, – ведь уж пятый час! Прощайте, ваше высочество!
– Уже?
– Как уже?
– Ведь осталось еще целых три часа ночи.
– Когда же вы будете спать? Когда станете отдыхать? А ведь в отдыхе вы всегда так нуждаетесь. Наконец, говорю вам заранее, если вы меня теперь не отпустите, я завтра не приеду.
– Ты ошибаешься, Розина, не завтра, а сегодня вечером.
– Завтра, ваше высочество, потому что на сегодняшний вечер намечено ваше свидание с Сарранти. Не забывайте этого.
– Да, но если он почему-либо не явится?
– Я буду знать об этом заранее, потому что в двенадцать часов дня ко мне приедет генерал.
– А как же узнаю об этом я?
– Я вам напишу.
Рейхштадт побледнел.
– Да кому же можно доверить такое письмо? – пролепетал он.
Девушка призадумалась.
– Я, по крайней мере, такого человека не знаю! – продолжал растерявшийся принц.
– А я знаю! – вдруг просияла Розина.
– Это кто?
– Потрудитесь идти за мною.
Она взяла его под руку и повела в маленький будуар, прилегавший к спальне. То была маленькая комнатка футов в десять. Окна ее выходили на юг и скрывались под массой комнатных цветов и деревьев с проволочными сетками, за которыми в эту минуту спали десятки птиц, самых редких пород и всевозможных цветов.
Посередине комнаты стояла большая клетка из розового дерева с затейливой китайской крышкой.
Это была маленькая тюрьма посреди большой, в ней проживали голуби.
При звуке шагов вошедших молодых людей одна голубка из породы турманов высунула голову из-под крыла и, сверкая своими блестящими глазками, протянула свой розовый носик.
Она смотрела на Франца и Розину с таким выражением, будто хотела сказать:
– Ну, вот и хорошо, что вы пришли. Мы вас знаем, вы нам зла не сделаете.
– Ну, и что же дальше? – спросил герцог.
– Неужели вы не понимаете, о каком гонце я говорю, ваше высочество?
– А! Теперь понял!
– Уж не боитесь ли вы, что и этот вас предаст?
– Розина, ты настоящая волшебница!
Рейхштадт отпер клетку и взял голубку в руки.
– Не плачь, птичка – говорил он. – Я беру тебя отсюда ненадолго, ты завтра вернешься в свою клетку, а я, клянусь небом, с радостью вылетел бы из своей, чтобы навеки остаться там, где ты сейчас будешь!
Он поцеловал голубку в ее черную, точно бархатную шейку и передал ее Розине.
