бы из тебя понаделать, – пробормотал Угорь, допивая чай. – Можно мне еще немного, раз он бодрит?..
Рукой в перчатке он разгреб снег рядом с собой. Под снегом обнаружился кустик не то черники, не то брусники. Угорь сорвал пару продолговатых замороженных листочков, сунул их в рот и задумчиво похрустел. Потом выплюнул и поднялся, чувствуя, как каждая мышца рук, ног и спины орет от боли. Постоял, будто пытаясь влезть в свое несвежее, требующее отдыха мясо. Сесть бы обратно в снег, и сидеть так до весны, но надо было продолжать дальше издеваться над своим организмом. Издеваться, наверное, до тех самых пор, пока не станешь собственным изобретением, каким-нибудь сверхчеловеком, не знающим усталости. Со стоном и почти деревянным скрипом суставов нагнувшись, Угорь закрепил облепленные снегом ботинки в креплениях и выехал из-за укрывавшего их дерева. Ветер швырнул в лицо горсть ледяных иголок. Сталинграда уже отъехала на несколько метров вперед. Обернувшись, крикнула ему из-под маски:
– Давай! Не спи! Кто последний, тот…
До конца ее фразу Угорь не расслышал, потому что с потревоженных еловых веток на него обрушилась лавина снега.
* * *
Как же это здорово – сидеть на полу, привалившись к стене из газобетона и смотреть на подрагивающее пламя. И будто нет этой метели. Больше ничего не надо. Только сидеть и смотреть на огонь. И даже не вставать, чтобы подкинуть в него новые ветки-палки. И не думать о том, что еще придется возвращаться назад. О том, что, ввязавшись в этот поход со Сталинградой, он перешел дорогу какому-то криминальному авторитету. Не думать, не думать…
Сюда они добирались больше пяти часов. Обессилевшему Угрю казалось, что у него вот-вот отвалятся ноги, когда заснеженная дорога вывела их к занесенному снегом полю, на котором утопал в снегу заброшенный поселок.
– Наконец-то, – простонал он и задубевшим рукавом пуховика попытался утереть слюни и сопли, наросшие на бородке. Сбреет ее к черту, когда вернется. – Я уже думал, кончусь.
Сталинграда, воткнув палки в снег, разглядывала поселок. В своей кислотно-зеленой балаклаве и в громадных защитных очках она походила на гигантского кузнечика, непонятно откуда выпрыгнувшего в дебри заснеженного леса.
– Наверное, вон он, – показала она рукой в толстой перчатке на заметенные сугробами развалины чуть в стороне от недостроенных домов. – Похоже ведь на ДОТ?
Угорь пожал плечами и согласился:
– При определенной доле фантазии. Летом, наверное, было бы понятней… Слушай, давай заберемся в один из домов, там хоть ветра нет. Отдохнем немного.
– Давай, – кивнула Сталинграда. – Только гляну, это ли место мы ищем. Есть там знак? Который хобо нарисовали.
– Глянь, – согласился Угорь. – Разведай… Россия, вперед! Только я – пас. Дождусь тебя в доме.
Девушка умчалась. В какой-то момент Угрю пришлось свернуть с лыжни, прокладываемой Сталинградой, к недостроенным таунхаусам, и тогда он понял, какой это каторжный труд – самостоятельно торить путь по снежной целине. Он бы сдох где-нибудь в лесу, но никогда не дошел сюда. А Сталинграда, она что, работающий от урановых батареек Бьерндален?
Он остановился у первого же таунхауса, выглядевшего более или менее законченным. Открывая лицо ветру, закатал вверх шапку. Подъехав к дверному проему без двери, снял лыжи, прислонил к стене палки. Одна палка упала. Наклоняться и поднимать ее Угорь не стал. Не было сил.
Вошел в дом. Выдохнул изо рта пар. Гулким эхом разнеслись по пустому пространству его шаги. На бетонном полу комнат – строительный мусор, пакеты, пластиковые бутылки, картон. У проемов больших, в скандинавском стиле, окон наметен снег. Но никаких наваленных в углу экскрементов или изрисованных стен, никаких следов, что тут ночевали бездомные, он не увидел. Слишком далеко от города для бомжей или вандалов. Комаров тут летом навалом, подумалось вдруг.
Только сейчас, озираясь по сторонам, Угорь вдруг понял, как жестоко замерз в лесу. Не спасла никакая езда на лыжах, тем более что в последний час она превратилась в мучительное монотонное переставление одеревеневших ног.
Угорь вспомнил, что видел у входа в таунхаус похожую на скрюченного от холода старика, которого не пускают в дом, паллету. Разломать ее – вот и топливо для костра. В кармане есть зажигалка. Из комнаты на Старо-Петергофском (казавшейся отсюда, из коробки недостроенного дома посреди заснеженного леса, совершенно нереальной) он взял ее почти по наитию. Все-таки – поход, костер, песни под гитару, все дела… Было что-то аморальное в том, что он собрался разводить костер прямо на полу какого-никакого жилища, но Угорь прогнал несвоевременную мысль. Он теперь как первобытный человек, перед которым стоит всего две задачи: согреться и выжить.
Скинув рюкзак, Угорь вышел на улицу. Из последних сил отодрал от паллеты несколько тонких досок и занес их в помещение. Ни в одну из комнат, где гулял ветер, он не вернулся, решив остаться в квадратной полутемной прихожей. Здесь хотя бы не было окон. С нечеловеческим усилием он разломал доски пополам и соорудил из них подобие шалаша, внутрь которого напихал подобранные с пола газеты. Чиркнул зажигалкой. Потом, мешком свалившись на пол, сидел и смотрел, как, подрагивая от порывов ветра, нехотя занимается огонь.
От понемногу разгоревшегося костра накатывали волны тепла. Время от времени, как похолодание в середине июля, их перебивал ледяной сквозняк, но это было не страшно. Сняв перчатки и вытянув на весу перед собой руки, Угорь сидел и блаженно жмурился, представляя, как они с Катэ станут лежать на песке диких испанских пляжей, смотреть на по-зимнему неприветливые морские волны и трепаться о ерунде, пока прибой будет пытаться откашляться и взять слово. Он в сотый раз расскажет, как мужественно, не скуля и не ноя, брел через выстуженный лес, чтобы заработать деньги на эту южную зимовку. А потом они выпьют вина и закусят его маринованными маслинами, сладким сочным инжиром и тающим во рту хамоном… Сейчас бы яичницу с салом пожарить. И от чего-нибудь горячительного, от того же пиратского рома он бы не отказался. Но все взятые с собой в качестве припасов багеты, внутрь которых были наложены зелень и тонко нарезанные колбаса и сыр, они съели на втором привале. У Сталинграды в рюкзаке еще оставался термос с остатками улуна, но им ведь не наешься.
А теперь и зуб снова заныл. Постпломбировочная боль, объяснил ему врач.
На секунду стало темнее, будто кто-то загородил свет, потом раздались шаги. Угорь нехотя оторвал взгляд от огня и вопросительно посмотрел на вошедшую в помещение Сталинграду. Попытался прочитать хоть что-нибудь на ее невозмутимом лице.
– Ну как? – поинтересовался он. – То, что надо?
Сталинграда, глядя
