— Начальник дивизии Васич приказал оборонять Риор и Мален до последнего! У меня нет снарядов даже для фотографирования. Знаю. Встречайте штыками. А что ж еще! Я и сам вижу — все покрывается льдом. Пусть! — Он швырнул трубку на рычаг и, получше обмотав носовым платком нагретую черепицу и приложив ее к щеке, принялся разглядывать студентов одного за другим с недоумением и злостью.
А те тянулись изо всех сил, хотя чувствовали, как по спине потекли холодные струйки растаявшего снега.
— Ну? Что же мне делать с вами, господа студенты? Я спрашиваю, что мне с вами делать?
— Распределить по ротам. Мы прибыли воевать, — произнес Данило. Его болезненно поразила такая встреча в штабе полка.
— Зачем вы мне? Почему Верховное командование прислало мне вас, а не снаряды? Почему правительство прислало нам студентов, а не шинели, обувь, палатки? — Он встал и развел руками, позабыв, что прижимал к щеке черепицу. Черепица упала, и это привело его в ярость. — Ну-ка, подай! — заорал он, метнув взгляд в Бору Валета.
Бора Валет сомневался, нагибаться ли ему, кто-то из товарищей подтолкнул его, и он не спеша поднял исцеляющее зубную боль средство.
— Почему мы оказались здесь, господин подполковник, знает воевода Путник, — произнес Бора.
Данило История ткнул его локтем в бок и сам же смутился — так он делал на построении на «Голгофе», в Скопле.
— Ты помалкивай, пока тебя не спрашивают! В Нише и Крагуеваце полно симулянтов, рассиживают себе в кафе! Сынки министров и депутатов заполнили канцелярии! Трактирщики стали телефонистами! Купцы — кассирами при начальстве! Вот он, режим Пашича! Вот оно, государство Пашича. А мужиков и детей гонят на бойню. — Взбешенный офицер подбежал к окну.
Студенты видели, что у него дрожат плечи. Саша Молекула шепнул что-то Даниле. Командир полка обернулся неожиданно, заорал, выпучив глаза:
— Кто болтает без разрешения? Неужто вас этому научил в Скопле Душан Глишич?
— Среди нас есть и сыновья министров, и они не симулянты, господин подполковник. А добровольцы! — Душан Казанова сделал шаг вперед.
— Если такие есть, почему ж они не убедили своих папочек, что фронт нужно снабжать снарядами и боеприпасами? А? Как мне вами, мальчишками, заменять погибших офицеров? Как? — Он опять оглядел их, а потом перевел взгляд на начальника штаба, который чертил что-то карандашом по карте. — Извольте удалиться под навес, я вам сообщу о назначении!
Вяло козырнув, они вышли на улицу; ветер со снегом сковывал размокшую землю и отсыревшую одежду.
— Айда в овин. Назло не пойдем под навес, — предложил Душан Казанова. Все послушно потянулись следом.
— Никогда, даже если война будет продолжаться сто лет, я не пойму, почему представители отечества и прочих так называемых национальных святынь в массе своей столь глупы и жестоки, — произнес Бора Валет. — И почему этот болван ведет себя с нами так, словно мы уголовники?
— Потому что у человека болит зуб. Побудь хоть немного в его шкуре: бои проигрываешь, снарядов нет, погода собачья, все леденеет, да еще зуб болит! Как тут оставаться вежливым да ласковым? — возразил Тричко Македонец.
Бора Валет прислонился к плетню и по привычке, будто за сигаретами, сунул руку в карман, где лежала колода карт. Пальцы потеплели, словно от карт, и слегка задрожали. Нет, он не станет выбрасывать эти картинки, как решил было ночью, безнадежно прислушиваясь во мраке к звону колокольцев на шее у коров. В игре, в картах, в этих символах, числах и знаках нет подчиненных; все развивается согласно великим законам судьбы, одинаковым для всех, праведным, переменчивым, непостижимым; только в игре может человек достигнуть равенства на этом свете. Будь у него деньги в кармане, он бы не мешкая разделил их с Душаном и Сашей. Но ему было стыдно сейчас брать в долг деньги для игры! Ведь неподалеку шел бой, гремела ошеломляющая, беспрерывная канонада.
Слышали ее и остальные, глядя, как обозные безжалостно палками били волов, застрявших в канаве.
— Не понимаю, как могут крестьяне колотить волов, силой которых живут и которых, должно быть, любят не меньше своих жен. Чтоб не сказать детей, — заметил Данило История.
— Это у нас национальная черта. Мы жестоки ко всему, что любим, — откликнулся Душан Казанова.
— Мы не жестоки. Мы очень несчастны, — возразил Тричко Македонец.
— Перестаньте вы мозги полоскать. Пусть думают те, кто переживет Риор и Мален, — оборвал их Саша Молекула.
— Студенты, ко мне! — окликнул с порога начальник штаба полка.
Подошли, только Тричко Македонец остался на месте.
— Немедленно отправляйтесь на позиции. Там вас распределят по ротам. Отведет вас младший унтер-офицер Лукич. Надеюсь, вы осознаете свой долг. — Он поднял было руку к шапке, но, так и не дотянув, опустил.
У них стало легче на душе: побудут вместе еще несколько часов. Снег пошел гуще. Унтер-офицер Лукич, восседая в седле, хранил на физиономии какую-то придурковатую улыбку; он поехал впереди них, но, только они вышли из села и повернули к лесу, соскочил с лошади и стал многословно толковать о том, что в бою поражает каждая сотая пуля и что они должны вести себя серьезно, быть уважительными к солдатам, особенно к старым воинам. Теперь на лошади ехал Тричко Македонец, однако держась в хвосте колонны. Где-то наверху, в лесу, в той стороне, куда они направлялись, трещали винтовки — отрывочная пальба, которая больше волнует, чем пугает. Сильнее стали порывы ветра, уплотнялась снежная пелена; снег лежал на деревьях, засыпал кусты и выбоины.
Вошли в лес; Душан Казанова, возглавлявший «колонну героев», остановился на первой же поляне, повернулся.
— А мне так хорошо, ребята! Честное слово! Какой чудесный лес! И этот снежок с ветерком совсем как в рассказах Тургенева. И пальба… Будто валежник хрустит под ногами в лесу. Ей-богу, хорошо!
Широко улыбавшийся унтер-офицер Лукич вдруг посерьезнел и молча обогнал его; ребята смотрели на Казанову со страхом, а он не реагировал и восторженно продолжал улыбаться, пока Тричко Македонец на лошади тоже не проехал вперед. Душан Казанова присел, набрав в ладони снега, слепил снежок и запустил в спину Македонцу. Тот даже не обернулся. И Душан, сразу погрустнев, пошел, замыкая колонну.
Звуки боя стихли внезапно, будто сборщики валежника вышли на опушку. В молодом буковом лесу с редкими елочками завывал ветер и валил уже сухой густой снег. Шли молча, не ускоряя шага. По мере того как поднимались в гору, снежная белизна становилась более ровной и плотной; она расстилалась перед ними, словно предлагая оставить на ней свой след. Безмолвно всматривались они в следы друг друга, старались не затоптать, как будто оберегали: пусть после каждого останется свой след; они понимали: к вечеру их уже не будет в живых.
Бора Валет попросил унтер-офицера Лукича сделать передышку; тот сразу согласился, довольный, что получил возможность потолковать о союзниках, которые не оказывают Сербии помощи, какую обещали.
Бора углубился в лес — отыскать пенек и в канун первой ночи в окопах написать матери письмо. Душан Казанова пошел следом; догнал возле еловой поросли и протянул часы, выигранные в Больковцах.
— Прошу тебя, Бора, возьми. Будь другом.
— Не могу. Ни о какой чести не может быть разговора. Нет и нет.
— Я в Нише отдал часы отцу, честное слово. Не могу слышать, как идет время. Сегодня ночью глаз не сомкнул из-за их тиканья.
Бора смотрел на отцовские часы на ладони Душана, порывы ветра заглушали тиканье, он думал о завете матери: «Только часами отца ты можешь спасти свою жизнь».
— Ты ведь видел, мы два месяца играем в карты и я играю не ради денег. Пойми, лишь карты могут вернуть мне то, что у меня отняли.
— Брось ты свои суеверия. Мы под Маленом, может, уже сегодня вечером пойдем в бой. Слышишь эту глухую тишину леса?
— Я слышу ветер. Поэтому и не могу принять часы.
— Если ты их не возьмешь, я выброшу в снег.
Бора взял часы и, не взглянув на Душана, уныло направился в глубь леса; сел на поваленный бук, извлек из кармана блокнот и карандаш и стал быстро писать:
Мама, последние свои мысли я посылаю Тебе с Малена, накануне боя.
Я погибну, и я знаю это, пуля мне суждено с того самого момента, как, обрезав пуповину, меня отделили от Тебя. Я жил в убеждении, что был бесконечно любим самой Нежной Матерью.
В эту минуту я понимаю, что погибну за самый Несчастный народ. Да, он жестокий и грязный, но и самый Несчастный. (Он зачеркнул эту фразу.)
Меня очень волнует мое новое чувство, возникшее по дороге на фронт.
Я ставлю на Бесконечное.
В Поражении я буду сражаться, как при Победе. Жертвовать собою, в самом деле, Мама, что еще может сделать Человек? (Он тщательно зачеркнул и эту фразу.)
