Я ставлю на Бесконечное.
В Поражении я буду сражаться, как при Победе. Жертвовать собою, в самом деле, Мама, что еще может сделать Человек? (Он тщательно зачеркнул и эту фразу.)
Если Печаль одолеет Тебя, открой пасьянс. Я бубновый валет.
В ясную Ночь ищи меня в созвездии Плеяд. (Сердито до последнего знака зачеркнул и эти слова.)
Тот, кто передаст Тебе это письмо, вручит и часы Покойного.
Обнимаю Тебя до самого Последнего биения своего сердца, Бора.
У него над головой в ветках ели пискнула какая-то пичуга. Захотелось ее увидеть. Лес гудел.
12
Премьер-министру Королевства Сербия Пашичу Ниш
Поскольку ужасно состояние армии не оказывающей более никакого сопротивления считаем положение чрезвычайно критическим Александр фронт Первой армии
Посланнику Королевства Сербия Спалайковичу Петроград
Умоляйте вновь русское правительство послать 50–60 тысяч солдат Дунаем пока можно плыть и пока не навеки поздно Пашич
Военному представителю Верховного командования сербской армии Бойовичу Лондон
Покупай боеприпасы где можешь и сколько можешь больше спеши Пашич
Премьер-министру Королевства Сербия Пашичу Ниш
Английское министерство не спешит По нескольку дней ожидаю приема у министра и по нескольку недель вынужден ожидать ответ Вообще с англичанами очень трудно работать Для всех главное получить деньги а что будет с нами их ничуть не касается Бойович Лондон
Посланнику Королевства Сербия Бошковичу Лондон
Постарайся как сумеешь чтобы Англия скорее помогла Франции выполнить свои обязательства перед нами в боеприпасах Мы не даром просим снарядов но чтоб бить врагов наших союзников Все оплачено прежним займом Если боеприпасы не будут отправлены Сербии сразу она не сумеет выдержать даже двух недель Господину Грею и лорду Китченеру хорошо известно сколько дней потребуется Австрии и Германии чтобы дойти до Салоник и Босфора Пашич
Посланнику Королевства Сербия Балугджичу Афины
Вымоли у Венизелоса в долг у Греции 20 тысяч снарядов вернем в 1915 году Скажи грекам если болгары войдут в Македонию и перейдут Вардар отнимут у нас Битоль пускай греки прощаются с Салониками Болгарам нужны не только Битоль и Охрид после они сумеют взять Салоники и Кавалу Пусть наши друзья греки поймут что бедою Сербии начинается беда Греции Пашич
Посланнику Королевства Сербия Ристичу Бухарест
Румынам твердо скажи последний час вступить в войну Если погибнет Сербия наступят черные дни Румынии Если болгары сейчас отнимут у Сербии Македонию то Румыния потеряет Добруджу а болгары на Добрудже не остановятся Поэтому в собственных интересах румын больше не петлять но хотя бы немедленно разрешить переброску боеприпасов из России поскольку этими боеприпасами сербская армия защищает также Румынию Пашич
13
В сумерках под прикрытием метели противник во второй раз за день, сперва с помощью шрапнели, а затем перейдя в атаку, выбил с позиций роту Луки Бога, которая в батальоне майора Гаврилы Станковича после Бачинаца во всех боях отступала последней.
Лука Бог бегал между деревьями, пытаясь перехватить и удержать солдат, размахивал револьвером, стрелял в воздух, угрожал, умолял, исходил криком:
— Где же вы, взводные, сестрица ваша белогузая? Студенты, не позволяйте в овраг им уходить! Австрия на горе, мать ваша милостивая!
Иван Катич догонял солдат. Перед глазами у него вдруг возникла пелена, заклубился туман.
— У меня сестра санитаркой в госпитале, добровольно пошла, вол ты офицерский! Не смей ее лаять!
Вокруг свистели пули; из тумана выныривали и вновь исчезали фигуры солдат. Он окликал их по именам, за три дня запомнил имя каждого, но никто не останавливался. Иван остался один, по стволам деревьев стучали пули. Обернувшись, стрелял наугад, в туман, вверх, где голубели на снегу чужие шинели.
— Взводный, чего стоите? Вперед!
Из тумана звал Савва Марин; на гребне пальба становилась реже.
— Ротный приказал вернуть позиции! — растерянно крикнул ему Иван.
— Пускай ротный сам и возвращает, а вы за мной, господин взводный!
— Какой я вам «господин взводный»! Бросьте ломать комедию! Когда вы меня так называете, словно пощечины даете! — со злобой говорил Иван, блуждая между деревьев и проваливаясь в снег выше колен. Этот Савва Марин за три дня и четыре ночи сделал ему добра больше, чем все, кого он до сих пор знал; единственно раздражало Ивана преувеличенно подчеркнутое по любому поводу упоминание чина.
— Почему ж мешает вам, если вас кто-то уважает?
— Какой я тебе «взводный»? И никакой я не господин. Ненавижу насильственную иерархию. — И тут же раскаялся, употребив слово «иерархия» перед крестьянином. — Называй меня Иваном или, если не хочешь так фамильярно, зови Катичем. — Он догнал Марича и пошел рядом, углубляясь во все более сгущавшийся туман.
— А мне доставляет удовольствие, господин взводный, уважать человека. Большое удовольствие. Нет для меня ничего лучше, чем уважать человека.
Иван остановился, чтоб посмотреть на него и обдумать то, что услышал; остановился и Савва Марич. Где он это вычитал, у кого научился? Иван разглядывал худое широкое лицо солдата с глубоко посаженными большими глазами неопределенного цвета. Усы и руки у него были крестьянские. А лоб и слова, которые он говорил, выдавали в нем человека начитанного. Кто же он такой? Стреляли германские винтовки, из лесу им отвечала только одна сербская. Может, это Лука Бог дерется в одиночку? Кто еще способен так упрямо и напрасно сражаться?
— Поверь, Савва, необходимы условия для того, чтобы люди уважали друг друга. К тому же уважение нужно заслужить.
Он сел в снег. Савва Марич опустился рядом.
— Я полагаю, обе стороны это право должны заслужить, господин взводный. Тот, кто уважает, ничуть не менее того, кого уважают.
— Как вы это себе представляете?
— Я рассуждаю по-крестьянски. Уважение приобретается большим трудом. Так я считаю. В наследство его не получишь. Как вещи. И купить за деньги тоже нельзя. Как чин или удовольствие. Никакой силой его не добиться и в человека насильно не всадить. И выпросить невозможно. Самое скверное, притом, господин мой взводный, что его тяжелее уберечь. Разбирают его люди, разъедает время. Мало находится людей, которые могут уважение взять с собою в могилу.
— У кого вы это узнали? Что вы читали, Савва?
— Читал я «Песни» Вука Караджича[72]… И «Гайдук Станко»[73]. А об уважении слыхал от своего деда Авраама. Он показывал мне на людей, что проходили мимо нашего дома: «Видишь, сынок, вон того… Ему всегда руку целуй. А вот этого встретишь, отводи глаза. И если ветка под рукой окажется, замети его след. Гнусен путь, которым он идет, и горе тем, кому навстречу попался».
— Кто же были те люди, которым стоило целовать руку? Честные, богатые, храбрые?
— Разумные, господин взводный. Если человек по-людски разумен, то он не может быть ни трусом, ни гадом. А такой уже не бедняк.
Иван молчал, задумавшись; понять Савву как следует ему мешали выстрелы той единственной винтовки, которая перестреливалась с несколькими швабскими.
— Не знаю, Савва, вся ли истина в этом.
— Что из того, если и не вся, господин взводный?
Богдан Драговин стоял на коленях под деревом и вслепую стрелял в туман, откуда ему, тоже вслепую, отвечали. Он вполне осознавал неразумность своих действий. И от этого ему становилось только тяжелее. Хотя за все три дня он ни на шаг не отошел от своего взвода, не кланялся под тучами шрапнели, хотя Лука Бог смотрел на него и улыбался, ему не удавалось заглушить в себе чувство стыда и тяжести, оставшееся после той ночи на Бачинаце. В каждом взгляде Луки Бога виделся ему намек на их «военную тайну». Он избегал Ивана, уклонялся от встреч с ребятами-унтерами из других рот. В первый день он еще попытался оправдаться перед самим собой: он пошел на войну не для того, чтобы сражаться против братьев, он не мог стрелять в славян. Во взводе он вел себя так, словно был вестовым «на подхвате», а не взводным и «господином студентом», как упорно величал его продувной и дерзкий малый Алекса Дачич. Всю ночь Богдан поддерживал костер, таскал из леса дрова, спавших солдат накрывал своей шинелью; белье, носки, еду, все, что было с собой, роздал солдатам. Сегодня утром последние сигареты разделил между ними. Он стеснялся признаться в том, что он социалист. Молчал, когда солдаты поносили правительство и ругали Пашича и союзников. В минуты роздыха и тишины он вспоминал свою жизнь с самого начала, со смерти отца, напрягая память, искал свои грехи, недостатки, пороки. Возможно, он не обладает характером, волей, силой, нужными для достижения поставленной перед собой цели. Никогда ему не возвыситься до подвига и не достигнуть идеала. Если он погибнет, по крайней мере сохранится иллюзия, что все-таки он кем-то был и чего-то достиг. Пусть он станет хотя бы жертвой войны.
