и пойти дальше. Ее исполинские размеры так и приковывали взгляд. Отключив наушники, Лёша достал две длинные самокрутки, вставил картридж со сборником джаза, который составил для них Женя, и они вместе слушали музыку, наблюдая за ходом машины.
Сидели они долго. Трудно подсчитать, сколько прошло времени, но их путешествие явно стало четче описывать границы своей цели. Теперь это был вояж по землям родной страны, в котором они исследовали, узнавали, постигали. Помимо совершенно очевидных истин, политики и мрачных видов, которые они видели по пути, братья лучше разобрались в своих чувствах. Ныне Егор перестал мнить себя человеком без нужной доли эмпатии. Разбудив чувство любви, спавшее доселе у него в душе почти восемнадцать лет, Егор смирился со своей участью и принял любую метаморфозу, которую хотели произвести его тело либо мозг.
Образы, которые он так старательно выстраивал, вклинивая в них романтику своей отрешенной натуры, были забыты. Сейчас он не имел желания никому и ничему ничего доказать, ведь вот оно – образ одинокого и брошенного почти всеми человека с сигаретой во рту. Только он был не надуманный, а самый реальный. Этот образ его не радовал, и Егор отдал бы все, лишь бы избавиться от него и снова стать наивным и глупым. Ему казалось, что он и так все доказал, а теперь оставалось лишь идти дальше, как бы трудно то ни было.
– Как ни прискорбно это признавать, – начал Лёша, закинув ногу на ногу и открыв холодную бутылку колы «Красные яблочки», – ты намного проницательней меня. В тебе есть эта смекалка, которой мне не хватает. И тогда, в технической комнате Жени, ты был прав. Твое прошлое скрыто от тебя благодаря мне, за что твоему старшему брату ни разу не стыдно. Кто знает, кем бы ты стал, если бы в неосознанном возрасте начал носить те ужасы, которые в себе нес я, – он буднично бросил кусочек лимона в колу и добавил на глаз сахарную пудру.
Взяв из охладителя вторую бутылку, Егор оперся на некогда рабочий кондиционер на крыше. Он ничего не ответил, а промолчал и прищурил глаза. Он услышал то, в чем он не сомневался, и сейчас это его почти не волновало. Когда машина на время отпустила его прикованный, чуткий взгляд, он опустил голову и снова достал фотографии.
– Думаешь, мне стоит рассказать тебе? – спросил Лёша, немного растерявшись от того, что не получил никакого ответа на свое заявления, но Егор так же сидел молча.
«Может, его это недоверие ко мне и вызвано тем, что я не рассказывал ему никогда и ничего. На его месте я бы чувствовал себя не лучше».
– Тебе не так сейчас и хочется это слушать, но я вижу, что ты хотя бы готов, пусть пару дней назад я и думать не хотел, что ты из себя представляешь настолько решительного человека, и пусть некоторая глупость и поспешные выводы тебя не обманут, как обманули меня. Твой палец тому доказательство – ты исправил все ошибки с лихвой.
– Зато честно, – усмехнулся Егор. – Но ты не прав. Этот палец лишь начало. Когда мне отрубят ногу – тогда я искуплюсь. А пока я остаюсь прежним ребенком, – отвечал он и, покачнувшись от вспыхнувшей в спине боли, поморщился и снова уставился на шагающую машину.
– Ерунда это все. Единственное, что в тебе по-прежнему детское, так это желание принизить себя и выставить в неправильном ключе. Я тебе это говорю как твой брат, который никогда не отворачивался от тебя за эти восемнадцать лет. Можешь мне поверить, – говорил Лёша, частично надеясь возбудить в младшем ту любовь, которую он испытывал к нему.
Услышав теплые слова от брата, Егор вернулся в чувства и весь раскраснелся. Эффект был что надо. Удивительно, но слова Лёши вызывали ощущение уверенности. Егор всерьез верил в это и стал чувствовать себя чуть лучше.
– Тебе было пять, – начал Лёша внезапно. – Всего-то пять лет, пока я переживал девятую весну. Приготовься к тому, что все, что ты знал о своем раннем детстве, – ложь, искусно подстроенная мною.
– А ты прям гордишься тем, насколько искусно получилось? – спросил Егор с иронией, не поднимая тяжело склонившуюся над фотографиями голову.
– Возможно. В конце концов, хуже я точно не сделал. Ну так слушай же…
III
«Я помню те красные вспышки на улицах, которые словно кровью оросили все Барановичи. У матери валились из рук сумки и наша одежда. Она бежала к нам, спотыкаясь, начинала собирать чемодан. Город окутала паника. Страшная, красная паника, которая до сих пор никак не смоется с роговицы глаза. То была середина дня.
Мы не застали с тобой взрыв. Спустя уже три часа мать на всех парах увозила нас из Барановичей. За час мы доехали до границы на тот момент захваченного «новыми» Менска, город еще представлял из себя довольно цельный и работоспособный механизм. Я точно помню, что с границы были видны рабочие, стеклянные сферы, которые парили над городом – что-то вроде богатых инноваций в городе. Когда я их увидел из окна машины, я громко закричал от счастья. Мне прямо не терпелось попасть в Менск.
Что странно, грусти я не чувствовал. Я всегда был привязан к матери, что была рядом и отдавала свое тепло больше мне, поэтому мои мысли не были затуманены таинственным исчезновением отца, чего нельзя сказать о тебе, часами просиживающего у него в лаборатории и громко смеющегося от разных веселых экспериментов. Ты ехал совсем понурый, а мне было все равно. Ты был для меня обузой, которая появилась и переманила на свою сторону почти все внимание родителей. Их любовь. С семи лет я уже считался у них самостоятельным, сам ходил в магазин, платил за телефон, в школу ходил и даже сам порой стирал за тобой одежду и водил тебя в садик и из него. Теперь не было маленького Лёши, был только немощный Егорка, за которым нужен глаз да глаз. В общем, я тебя недолюбливал.
Мне всегда говорили, что я развит не по годам. Очень самостоятельный и ответственный, хоть и туповат. Да, я был очень тупой, от чего в третьем классе умудрялся получать оценки ниже шести, а это очень большое упущение, учитывая, что ниже восьми – уже слабо в таком возрасте. Зато я был ответственным, внимательным и сильным. Ходил на бокс год и был всегда первым, зато говорить до семи лет нормально не умел.
Так мы ехали, думая каждый о своем,
