что заплатить за нас уже некому было бы. Мы стали бесполезным товаром, которым заинтересовались бы разве что маньяки да люди, что развлекаются с человеческими органами. Благо, таковых мы не встретили. Наверное, единственное, что обнадеживает. Не правда ли?
Первую ночь мы провели под навесом из гнилых досок и жестяных пластин, которыми укрыли себя от глаз прохожих около заброшенного здания. Ты укрылся от холода газетенками, когда я вспомнил, что не забрал с собой даже денег. Хныча, я шел по улице и искал киоск, не зная тогда, что детям в такое время гулять опасно. Найдя наконец небольшую табакерку, я купил за свои карманные деньги, которые мама дала мне для продуктов в магазине еще до сирены, пачку сэндвичей, два литра воды и тряпичную сумочку, чтобы можно было колесить по городу с комфортом.
Наутро мы двинулись в самый центр, где я планировал найти школу и пойти туда. Конечно, я не знал, что это так не работает, но, сломленный горем, я не мог найти альтернатив и здраво рассудить, если тот я, идиот по натуре, так мог.
Вскоре тебе игра надоела. Ты сел на скамейку, надулся и отказался идти дальше. Таща тебя на спине, я выслушивал жалобы. Ты кричал, чтобы мама услышала и подвезла нас на машине, папа приехал на мотоцикле, но никто не отзывался. В конце концов я убедил тебя идти самому за пачку хрустящей морковки из Макдональдса. Мы пришли в ресторан и проели там все деньги. Ты съел морковку и уже с бо́льшим рвением пошел дальше.
Мы остановились на одной заброшенной станции, которую должны были снести в скором времени. Там мы ночевали пять дней, пока еда на мусорке не закончилась и туда не пришла бригада. Далее мы мигрировали в новый район, где по украденной карте я узнал, что будет школа, куда нас возьмут. На тот момент я еще не знал, что такое приют, так что нам повезло. Моя глупость, возможно, избавила нас от жизни в настоящем сиротском доме, которые после войны выглядят скорее как приюты для собак. Спустя два дня скитаний мы нашли удобный технический этаж какой-то панельки, где было много места, тепло и много мусорок, которые располагались прямо около подъезда.
Там мы жили еще неделю. На третий день, когда вдруг отключили отопление, ты заболел и начал громко кашлять. Мне приходилось накрывать тебя своей курточкой, чтобы ты хоть как-то подождал, пока я найду школу. Развлечений было немного. Единственным, что тебя веселило, было чучело, которое я сделал из коробок от макзавтрака, и нож, которым мы рисовали на рыхлом бетоне. В те семь дней я научился обращаться с тобой и ухаживать. Наверное, тогда, когда я пел тебе песню, чтобы ты уснул, а ты подхватил ее, своим тонким голосочком отпевая выкрики в ней, мой младший братик показал мне, что друзей у нас больше нету. С тех пор ты был не обузой, а моим сыном, за которого я взял ответственность и за которым нужен был глаз да глаз.
Несмотря на все мои старания, на седьмой день ты «погиб». По крайней мере, я так думал. Проснувшись, я увидел лужу блевоты в углу, а ты лежал рядом без сознания. Изо рта у тебя струилась кровь. Я помню твое бледное, усталое лицо. Впалые глаза, покрывшееся ссадинами и волдырями тело – все это не украшало бедного пятилетнего ребенка. От ужаса я начал рвать на себе волосы, бить кулаком по полу и расшибать лоб в кровь. Мне было всего девять, так что я и представить себе не мог, что можно сделать. Единственное, что мне пришло в голову, так это укрыть тебя всей моей одеждой. Грязный, немытый и обездоленный, я сидел в углу в одних трусах и ежился от холода, пока сам не повалился на холодный бетон без сознания.
Кто знает, за что удача к нам была так снисходительна, но проснулся я уже на диване в темной комнате. Было тепло. Весь грязный и липкий, я скинул с себя толстое одеяло. Я до сих пор помню, как мял руками мягкую перину и плакал от удовольствия. Спохватившись, я услышал шум воды из-за угла и детский плач. Поставив исхудалые ноги на мягкий шерстяной ковер, я завернул за угол и медленно прошагал по коридору, где меня встретили самые добрые люди в нашей с тобой жизни. Игорь держал тебя, мокрого, покрасневшего от горячей воды на руках и печально, почти болезненно улыбался.
Как оказалось после, за завтраком, тебя отмыли и напоили теплым чаем. Взялись за твое лечение, и через неделю ты уже был на ногах. Нас подобрали Игорь и Светлана Постулатовы. Муж был работником ЖЭСа, поэтому и нашел нас на том этаже. Его жена же работала учительницей, которая и устроила нас в школу. Позже они нас усыновили, но мы сговорились, чтобы придумать для тебя правдоподобную историю. Так ты прожил в неведении тринадцать лет.
Благодаря нашему прошлому я и узнал, что такое жестокость. Не сказать, что это помогло мне в психологическом плане, но я явно стал менее предвзятым и более объективным. Тогда я четко для себя определил, что есть реально плохие парни, начальный взнос, тайна, которую оберегает государство, и чужие смерти, настигшие нас внезапно, слишком рано. Я холоден к тем парням и всему устройству нашей страны, как и к тем, кто хочет отнять у нас жизнь. В каком-то смысле нам повезло, что я прошел это. Теперь команда наша состоит из мозгов и мышц».
Машина отчеканила последний шаг и остановилась в унисон со старшим братом. Сидевший рядом Егор, все это время слушавший насторожившись, так ничего и не сказал в конце. Лёша повернулся и посмотрел на брата, но тот лишь оперся локтями на голени и смотрел вдаль, делая вид, словно и не слышал всего этого. Какое-то время они просидели молча, наблюдая за горами мусора, бетонной пылью и вновь зашагавшей машиной.
Егор ожидал услышать что-то проще. Что-то вроде истории про то, как они голодали, или как матери долго не было дома, но та жуткая жестокость, что была в его рассказе, так опечалила его, что теперь Егор только больше закрылся в себе, не в силах сказать ни слова. То, что говорить что-то из разряда «Это печальная история. Какой ужас!» бесполезно, было очевидно. Они оба это отчетливо понимали и не хотели лишний раз ворошить это осиное гнездо, от которого никому лучше не сделается.
Чураться брата он давно
