«барышня — ничего себе, остаемся на ужин». Отказ от папиросы влек за собой сворачивание дела. Гости начинали нервно посматривать на часы и, вспомнив вдруг о неотложном деле, хватались за шляпу. Выйдя на улицу, Шолом снова доставал портсигар со словами: «Видишь, Янкель, гот шикт ды рефуэ фар дер маке» (Бог сперва посылает лекарство, и только потом болячку).
Мы широко пользовались этим сценарием, и частенько уносили с собой щемящее чувство голода, который утоляли в ближайшей шашлычной.
Но я неизменно подводил родителей, готовых на все ради благополучия своих чад, и обманывал ожидания самих чад. У меня были свои ожидания, свои представления о гармонии. А главное, я видел в чрезмерном сближении латентное препятствие будущим попыткам унести ноги из этой проржавевшей и ненавистной клетки. Одиночество представлялось наиболее безопасной формой жизни. Любое «мы» — социальное, национальное, родовое — меня отвращало или, по меньшей мере, требовало труднореализуемых на практике компромиссов, напряжения сил. Со временем в этом ряду засверкало и эротическое. Мне на руку, должно быть, играло ханжеское советское воспитание. Благодаря ему барышни казались безнадежно зажатыми и расчетливыми. А те, что интуитивно пытались преодолеть свою закрепощенность, становились вульгарными и отталкивающими. Ни те, ни другие меня не устраивали и не удовлетворяли. В полном соответствии с наблюдениями Бердяева, эротика порождала иллюзии, иллюзии — разочарование, в том числе и чувство расколотости.
После 1969 года, когда обоняние защекотали запахи неведомых средиземноморских лакомств, акции еврейских кандидатов на фондовой бирже поползли вверх. Московская прописка, еще недавно автоматически гарантировавшая статус кандидата союзного значения, стала обесцениваться. Теперь самый захудалый, самый крючконосый и косноязычный субъект известной национальности рассматривался как выигрышный билет. Пятая графа приравнена к титулу графа. «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду.» Недалек уже день, когда и титульная нация бросится добывать еврейские «корни» и «корочки», еврейских жен, еврейскую судьбу. И завидно преуспеет в этой охоте.
ЧЕСТЬ МУНДИРА
Очень важно — не выдать свою бедность. Отсюда ненависть к черному и неистребимое шмоточничество. Лучший (за целую жизнь) костюм с неподшитыми зубчатыми снизу брюками был подарен мне тетушкой к 14-летию. Настоящий Американский Костюм. Она выискала его в каком-то львовском комиссионном и заплатила 400 дореформенных рублей. Тончайшая крученая шерсть светло-серого колеру с ворсинками и с продернутой по вертикали едва различимой вишневой шелковой ниткой. Надев его, я начинал слышать Армстронга и Гленна Миллера, становился добрым и независимым лордом Фонтлероем. Костюм я протаскал лет до 20, сдувая с ворсинок пылинки, а с пылинок ворсинки, расставляя, удлиняя, дотачивая, ни одной живой душе не доверяя его чистку и глажку. Я обращался с ним, как с невестой под хупой, которой я принес клятву верности — любить в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Перед этой серой рапсодией приподнимали фуражку даже ушлые швейцары Гранд-отеля, принимая меня за иностранца. Все мои носильные приобретения в последующей жизни я воспринимал как жалкие суррогаты этого подлинного искусства высокой моды.
Рассказывают, что Фрейд всю жизнь испытывал страх перед нищетой. Это был единственный страх, который не коснулся нас. О яхтах и виллах ни я, ни брат, ни сестра не говорили и не мечтали. Если спишь на полу, ты никогда не упадешь с кровати. Тем более, что кровати зарезервированы за бесконечными гостями. Да и грех стяжательства не просматривался. И вовсе не потому, что годами насаждался аскетический идеал, культ разбитого корыта. Подлинный художник, учили нас, должен быть непременно беден. Моисей был косноязычен, но как-то никому до сих пор не пришло в голову объявить косноязычие признаком высокого духа и свободолюбия.
По праздникам я получал от мамы законную пятерку на пропой с друзьями. Благотворительная акция сопровождалась таинственным заклинанием:
— Сынок, на тебе 5 рублей, только ты их не трать! (Понимать следовало — «не трать на пустяки и выпивку, лучше купи книжки или сходи в театр»).
Богатство — это шкаф-самобранец, из которого в любой день недели, месяца, года можно извлечь свежую рубашку или носки вместо того, чтобы каждый вечер подносить к абажуру единственную сорочку, оценивая состояние воротника, — стирать или можно еще денек…
В той же комиссионке позднее был приобретен не менее американский джемпер в золотисто-коричневых тонах. Возвращаясь из «фруктовой» командировки на Сахалин, я решил сделать остановку в Хабаровске, чтобы повидаться со львовским школьным товарищем Аликом Воротынцевым, ставшим к этому времени офицером. Но мы разминулись — он накануне улетел в отпуск. Хозяйка квартиры любезно предложила мне заночевать в его комнате. Устав с дороги, я на пару часов отключился. Очнувшись, я обнаружил, что мой ненаглядный свитер… шевелится. В нем разбили походный лагерь мириады тихоокеанских клопов. Для меня в нем места уже не было. Не рискнув прикоснуться к нему, я взял чемодан и отбыл в аэропорт. Драматическую потерю американской шмотки на фруктовый заработок компенсировал плащом «болонья» — последний писк нищебродской моды. Жизнь налаживалась.
А может, неправильно живу? Вот, например, Виталик Мокров. Ходит в нерповой хрущевке, в стильных сапогах с двойными подковками для выразительного цоканья (мода такая), приводит роскошных девушек, крутит свой «грундиг», всегда «при бабках». Правда, говорят, что фарцует. Но ведь не о нем расспрашивали следователи. Он — социально-близкий. Для следователей, но не для меня. Я чту уголовный кодекс и заповеди. Воровать тоже не умею. Нерпа, конечно, красиво, но пока и цигейка греет. А вообще-то без головного убора дышится легче.
Но самые драматические шмоточные воспоминания связаны с коричневыми китайскими плавками, которые в середине 60-х «выбросили» в ГУМе. Альтернативой были только советские сатиновые, черные с двумя тесемками сбоку. Китайские, если смотреть издалека, конечно, элегантней. Сшиты под боксерские трусики с белым пояском. Ощутимый (в буквальном смысле) прокол дизайнеров заключался в выборе ткани. Плавки были сотканы из грубоватой шерсти, почти сукна, и после окунания превращались в наждачную бумагу со всеми стекающими подробностями. Обновить плавки довелось на съемной даче в Красково в местной речке Пехорке. По иронии судьбы, родители пригласили на выходные друзей — семью Голод с дочкой Эммой. После купанья, по легкомыслию, я забыл переодеться в сухое. В таком виде после ужина пошли провожать гостей на станцию. Родственники деликатно отстали на несколько метров, оставив нас с Эммой вдвоем (потом обнаружилось, что в этом и заключалась цель визита). Плавки подсохли и превратились в единственный род пытки, ускользнувшей от внимания испанской инквизиции, но не от родителей Эммы.
— А почему Леня так странно ходит?
— Он
