деятелей, мало-мальски заметных, теперь заставляли подписывать петиции, осуждающие «израильскую агрессию» и вбивающие клин в и без того растерянное еврейское сообщество. Уклонение интерпретировалось как самоидентификация с врагом — «мировым еврейством»-пособником империализма.
* * *
В книгах писали, что без Освенцима не было бы Израиля. В такой логике было что-то кощунственное. Это все равно, что сказать: «без Освенцима не было бы государственных программ ФРГ по раздаче евреям компенсаций за погибших родственников и разграбленное имущество». Это интуитивно осознала моя будущая теща — Рая Александрович. Она потеряла всю семью до единого человека, 19 душ, замученных в рижском гетто и Бухенвальде. В 1971 году в Тель-Авиве к ней подкатился адвокат, специализирующийся на оформлении немецких репараций, и объяснил, что она подпадает под действие всех репарационных программ без исключения, поскольку она а) потеряла близких, б) пережила вынужденную эвакуацию и в) лишилась имущества (отец был фабрикантом). На деле это означало, что при желании она может получить от Германии для своей семьи огромную компенсацию, государственную пенсию, бесплатное медицинское обслуживание и ежегодное бесплатное лечение на немецких курортах, по выбору — немецкое гражданство или вид на жительство и другие льготы. Всем этим она с легкостью пренебрегла:
— Я не могу брать деньги за души погибших.
К уговорам адвоката она так и осталась глуха. Только в 1991 году она согласится на немецкую пенсию, но по отдельной программе для выходцев из немецкой культуры, утративших свою культурную среду и родину из-за преступлений нацизма. Льготы были уже не те, но она сохранила свое достоинство.
Мы все — дети Освенцима, но универсальным местом паломничества должен стать Иерусалим. Стоя в декабре 1971 у Стены Плача, я размышлял о том, что я не мог бы считать эту страну своей, если бы она не была отвоевана ценой большой крови у врагов и истории, а дарована добрым дядей за хорошее поведение. Здесь молились, обратив лицо к Стене разрушенного храма, а не к Нью-Йорку, Лондону или Москве, хотя и британский мандат, и историческое голосование в ООН в 1947 году здесь вспоминали с трепетом и с благодарностью. Израиль не мог быть следствием Освенцима. Следствием Освенцима могла быть только смерть. Рождение Израиля можно объяснить. Рождение Освенцима объяснить невозможно.
Шестидневная война подвела мину под железный занавес. Именно с этого момента начинает набирать силу первое открытое массовое движение сопротивления большевистскому безумию — еврейское движение за национальные права и выезд, которое вдохновило и создало психологическую базу для расширения и демократического движения.
Мотивы антисемитизма советского образца не имеют прецедента в мировой истории. Партийная бюрократия ненавидит евреев больше, чем арабы. В моей группе — целых три египтянина. С ними обсуждать ближневосточные проблемы — дело почти естественное и безопасное. Эти едва ли побегут стучать и с уважением относятся к моим аргументам.
Они знают, что я — еврей и сочувствую Израилю. Для них это норма. Мы понимаем друг друга. В наших отношениях нет ни тени враждебности. Одного из них зовут Захер. Все вокруг изгаляются над смешной двусмысленностью в огласовке его имени. С ним меня сведет случай через 15 лет в Каире. Он станет профессором русской литературы, но на университетскую зарплату не проживешь, и он подрабатывал телохранителем… первого посла Израиля в Египте. Выходит, с арабами легче договориться, чем с русскими. Остается надеяться, что история расставит все по местам. На моем этаже в Мюнхене живет карликовый пинчер по кличке Наполеон. В другом конце 200-метрового коридора — чихуахуа по кличке Луи. Однажды они встретились у центрального лифта и долго неистово лизались. Похоже, что исторические разногласия преодолимы. — Подумал я, наблюдая за этой идиллией.
В движение пришли и зыбучие пески общественного мнения. Во-первых, превратился в пепел протухший стереотип — евреи способны только торговать, пиликать на скрипке и играть в шахматы. Куда естественней было бы увидеть евреев побежденными, униженными, пусть даже жертвами исторической ошибки или несправедливости. Их можно было бы пожалеть, приласкать, оказать гуманитарную помощь, защищать и даже (прости, Господи) полюбить — любовь к еврею на кресте благостна и выше всех похвал. Но молча наблюдать, как евреи опять переделывают историю и устанавливают свои порядки, пусть даже за морем… И управы на них нет. Но можно отыграться на своих без дипломатических цырли-мырли. Еврей-триумфатор? Это уже слишком. Это никаким боком не вписывается ни в одно историческое клише, ни в одну идеологию, а идеология выше истины. А для слишком любознательных — «израильский солдат — нахальный солдат». Просто и доступно.
* * *
Самое «эффективное» оружие в борьбе с проникновением враждебной идеологии (после радиоподавления) — запрет на изучение языков — идиш («проводник националистических тенденций») и иврит, «обслуживающий сионистские и клерикальные круги». Объективности ради замечу, что симптомы политической паранойи не знали границ. Созданный в 1917 г. по инициативе президента Вильсона Комитет по общественной информации, поднял антигерманскую пропаганду на новый уровень. Немцев и немецкую культуру во время войны охаивали. Кислую капусту (Sauerkraut) американцы переименовали в «капусту свободы» (liberty cabbage), гамбургер — в «бифштекс Солсбери», но более серьезно то, что преподавание немецкого языка и германистики в учебных заведениях стали рассматривать как проявление нелояльности и в некоторых штатах было запрещено властями. В 1935 г. польские таможенники из страха перед коммунистической чумой конфисковали из багажа американского музыкального критика Говарда Таубмена клавир оперы Шостаковича «Леди Макбет», обнаружив в нем кириллицу.
И вдруг!..
Напротив «круглой» аудитории на доске появилось шокирующее объявление: «Спецкурс иврита. Профессор А.А. Зализняк». Ну, разумеется, тот самый Зализняк, который обучал ивриту арабистов (!) в ИВЯ и «сионистский» отдел ГБ. Им можно (язык врага желательно понимать).
— Товарищи! Не напирайте, профессора раздавите! — услышал я в объявленные день и время на дальних подступах к 12 аудитории. Спасая цвет отечественной науки, деканат перенес вторую лекцию в Коммаудиторию на 300 посадочных мест, не считая ступенек. Но и здесь пробиться в аудиторию не удалось. В Политехнический на вечера поэзии стекалось меньше народу.
Два дня мы были в перестрелке,
Что толку в этакой безделке!..
Мы ждали третий день!
И зря ждали. Третьей лекции не было. Не арендовать же Манеж. Те, кто побоялся засветиться на лекции, привлечь нездоровое внимание ЛИПов, потом станут уверять, что это была провокация органов.
НЕ СОВРЕШЬ — НЕ ПРОЖИВЕШЬ
Бродский на суде на вопрос судьи о профессии ответил — поэт, и вызвал насмешки присутствовавших. И действительно, что это за
