Стоит Сапсану, Ворону и Ибису увести Филина, чтобы запереть его в подвале – по его же самописаным законам, по которым перед смертью осужденный должен провести ночь в темноте, без еды и воды, – а остальным разойтись, как небо заволакивает тяжелыми тучами, начинает накрапывать дождь.
Олуше становится плохо, и Чайка, теперь явно решившая стать лучшей подругой беременной, уводит ее к Сове.
Все разбредаются кто куда. Я – ухожу к себе.
Куда подевался Ник, не имею понятия. Мы были рядом на сборище, а потом он сказал, что сейчас кое-что проверит и вернется, и больше я его не видела. Уверена, напарник знает, что делает.
А вот я настолько растеряна, что прихожу в свою комнату и забираюсь на подоконник.
Завтра Филина казнят за убийство Чижа. Нелепость: человека, погубившего столько людей, повесят за одну-единственную смерть. Я линчевала бы его на месте, прямо там, без фарса с судом и опросом свидетелей. Такому, как Филин, нельзя давать время.
Мне тошно от самой себя за такие мысли, по-настоящему кровожадные мысли. Я же представитель закона, мне не до́лжно желать разорвать кого-то на куски без суда и следствия. Однако все, чего хочу, – увидеть, как белая одежда Филина пропитается куда большим количеством крови, чем всего лишь из разбитого носа.
Дверь открывается.
Лениво окидываю напарника взглядом – цел, и хорошо.
– Где ты был? – спрашиваю вяло и снова устремляю взгляд во двор. Из-за туч темно, будто уже наступил вечер, моросит дождь, но в безветрии в окно не попадает ни капли.
– Так, проверил, как охраняют Филина.
– И как?
– Ворон и Сапсан. Ибис ушел.
Вздыхаю.
– Хорошо.
Если Ибис – явно сомневающаяся сторона, то Сапсан, узнав, что все это время делал с его женщиной Глава, точно непреклонен. Он его не выпустит.
– Нехорошо, Эм, – не соглашается со мной Ник; подходит к окну. – Подвинься.
Меняю позу, свешивая ноги в комнату, и освобождаю напарнику место на подоконнике. Он садится рядом.
– Нельзя оставлять его так до утра. Люди могут передумать.
Поворачиваюсь к нему, смотрю серьезно.
– Считаешь, передумают?
Качает головой.
– Пока нет. Но гнев толпы – явление непостоянное.
На это мне возразить нечего, поэтому молчу. Подтягиваю к себе одну ногу, ставлю на подоконник и упираю подбородок в колено.
Мне вообще нечего сказать. Признаться Нику, что меня уже час разрывает от желания пустить Филину кровь? Дэвину о желании убить Кайру я сказала легко. Я и о ненависти к Главе поведала бы ему точно так же. Но признаться Нику в том, что его Янтарная превратилась в кровожадное чудовище, не могу.
Однако именно так я сейчас себя и чувствую.
– Эм, с тобой все нормально? – Напарник наклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза.
Снова чувствую, что мы из разных миров. Даже сейчас, когда сидим на одном подоконнике в старом бараке на планете-тюрьме.
– Эм? – Его голос становится серьезнее, Ник кладет ладонь мне на плечо.
Вздрагиваю. Напарник хмурится, и я, чтобы скрыть неловкость, накрываю его кисть своей ладонью.
– Нормально, – заверяю.
– Л-ладно. – Не верит, поджимает губы, но не настаивает на откровенности. – Тогда пошли со мной.
– Куда? – удивленно поднимаю голову.
– Хочу обыскать кабинет Филина. Вдруг у него там припрятана рация или еще что-нибудь для связи с наркоторговцами. Не хочу рисковать.
Это похоже на план.
– Пошли! – резко спрыгиваю с подоконника.
– Наконец-то энтузиазм, – смеется напарник.
Корчу в ответ рожицу.
В этот момент раздается громкий стук в дверь. Ник тут же подбирается и тоже встает на ноги. Переглядываемся.
– Открыто! – объявляю громко.
А у самой сердце заходится. Если кто-то пришел сообщить о том, что Филин сбежал…
Но в комнату заглядывает Чайка – взволнованная, раскрасневшаяся, будто бежала.
– Чего сидишь?! – прикрикивает на меня вместо приветствия. – Уже все ноги сбила в поисках. Олуша тебя зовет. Плохо ей.
Вот уж кого мне сейчас не хотелось бы видеть, так это Олушу.
Неуверенно оборачиваюсь к Нику. Он пожимает плечами.
– Сходи, я подожду.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Голубки воркуют, – ворчит Чайка, неправильно поняв, зачем сожитель собирается меня ждать. – Там человек умирает, а они…
– Умирает? – переспрашиваю удивленно.
Олуше стало плохо еще во дворе, но о смерти речи не шло. И, честно говоря, я всерьез полагала, что она специально изобразила плохое самочувствие, чтобы ее пожалели.
– Умирает! – отрезает Чайка и уже бежит впереди меня по направлению к комнате Совы.
* * *
В помещении стоит густой запах крови, несмотря на распахнутое окно. Ветра нет, дождь усилился; в комнате влажно и душно.
Олуша с бледно-зеленоватым лицом лежит на спине в кровати Совы, укрытая одеялом по самый подбородок. На полу валяются окровавленные тряпки. Сама хозяйка комнаты сидит возле больной на трехногом табурете. Длинные рукава рубашки пожилой женщины закатаны до локтя, а предплечья и кисти рук перемазаны кровью.
– Что произошло? – не понимаю; замираю в дверях.
– Бог забрал свое благословение, – зло отвечает мне Чайка и толкает в спину. – Ну! Чего встала? Заходи.
Вхожу. Чайка – вслед за мной. Причем тут же бросается к больной, садится у ее бедра и завладевает ладонью.
– Ничего-ничего, – шепчет успокоительно, поглаживая тонкие бледные пальцы. – Ты нам еще нарожаешь.
Веки Олуши подрагивают, но так и не поднимаются. В сознании ли она?
Подхожу к Сове.
– Кровотечение? – спрашиваю, хотя и сама все вижу.
Женщина устало поднимает на меня глаза.
– Литра три. – Протягивает руку и задирает одеяло снизу. Вздрагиваю: под ним – целое море крови. – Не могу остановить. Инструментов нет. Медикаментов нет. Ни черта нет! – всхлипывает и закрывает мученически искривленные губы перемазанной в крови ладонью. – Не нарожает она уже никого и никому.
– Не бреши! – возмущенно взвивается Чайка. – Оклемается и нарожает. Еще как. Правда, милая? – продолжает гладить ни на что не реагирующую Олушу, как домашнего питомца.
– Тебя звала, – игнорируя выпад Чайки, обращается ко мне Сова. – Сказала, извиниться хочет.
Качаю головой.
– Зачем мне ее извинения?
– Когда умирающий хочет извиниться, надо прощать, – отрезает пожилая женщина и встает. – Садись, – указывает мне на освободившийся табурет. – Попробуй поговорить, может, услышит. Чайка, а ну-ка пошла вон!
Та вскидывает голову, вцепляясь в безвольную руку Олуши мертвой хваткой.
– Чего это я пошла?
Сова морщится, возводит глаза к потолку, будто просит Господа дать ей сил.
– Я тебе в пятый раз говорю: не родит тебе Олуша детей. Никому не родит. Можешь остановить кровь? Нет. Можешь сделать переливание? Нет. И я не могу. Пошла вон, кому сказано!
– Не роди-и-ит, – задумчиво тянет Чайка. Еще пару секунд гипнотизирует Олушу взглядом, после чего отдергивает руки, будто испачкалась. Кисть Олуши падает на простыню.
– Пошла вон, – повторяет Сова.
– Сама иди, старая! – огрызается Чайка.
Гордой походкой, впечатывая каблуки в пол, выходит из комнаты.
– Попробуй поговорить, – повторяет мне Сова и тоже скрывается за дверью, оставляя меня наедине с умирающей.
Сказать, что я растеряна, – ничего не сказать. Я ожидала чего угодно: побега Филина, бунта его сторонников, кровавой резни, наконец. Но точно не того, что мне придется стоять у кровати истекающей кровью Олуши.
Откашливаюсь, не зная, как себя вести.
– Олуша, ты меня слышишь?
Веки на бледном лице вздрагивают.
– Олуша, это я. Ты звала меня? Олуша… – Колеблюсь, но потом все же касаюсь холодной щеки.
Действует. Огромные черные глаза распахиваются и словно с усилием фокусируются на мне.
– Гагара, – выдыхает Олуша, – ты пришла.
– Пришла, – киваю. Но помочь не могу. На этот раз совершенно точно не могу.
– Я хотела тебе сказать… – начинает девушка, но горло перехватывает. – Воды…
