Положив свою жертву на земляной пол, он ощупью отыскал под ящиками веревку, обмотал ее вокруг ног и рук юноши и пошел сообщить об удачном похищении хозяину.
Перед дверью, ведущей в комнату, откуда доносились приглушенные голоса, Феиз остановился и прислушался. Хозяин и майор ругались. Голоса у обоих были сердитые, и хотя они старались говорить тихо, можно было разобрать совсем ясно каждое слово.
«И зачем только ругаются?» — подумал Феиз. Он не любил шума. Он все делал тихо — ходил тихо, говорил тихо, ни с кем не вступал в спор. Когда нужно было что-то сделать, он делал это, не задумываясь. Мог, недолго думая, зарезать человека, зарубить его топором или пришибить дубиной, но никогда не кричал, не поднимал шума. Уйдешь с его дороги, не станешь ему мешать — не тронет. Люди его боялись, ни за чем к нему не обращались, да и он не испытывал в них надобности.
— Кусается молчком, — говорили крестьяне о Феизе.
Он не раз слышал эти слова, брошенные ему вдогонку, а иногда и прямо в лицо, но не реагировал на них, словно они относились не к нему. Когда в корчме вспыхивала ссора, Феиз стоял в стороне. Но стоило хозяину подать ему знак, и Феиз тут же направлялся к спорящим и молча выталкивал их за дверь. Если они сопротивлялись, он сгребал их в охапку и вышвыривал за дверь, прямо на площадь. А если кто-нибудь из них принимался буянить и поносить корчмаря, Феиз молча следил за лицом Кыню. Стоило тому нахмуриться и гневно сощурить глаза, как Феиз выходил из своего угла, брал буяна под мышки, волоком тащил за высокую ограду мечети, откуда не было видно корчмы, и там отпускал его. Люди боялись силы Феиза. Не раз обозленные крестьяне нападали на него ночью с кольями, когда он возвращался с лесопильни или из леса, но необыкновенная сила и хладнокровие неизменно выручали Феиза. Как-то нападение было настолько неожиданным, что Феиз после первого же удара растянулся на земле, но, пока ему собирались нанести второй удар, он встал на колени и вытянул руки вперед. Удар пришелся по пальцам. Несмотря на страшную боль, он изловчился, ухватился за кол, вырвал его, а потом замахнулся им, словно перышком, ничего не видя перед собой. Послышался глухой стон, кто-то истошно крикнул: «Спасайтесь, не то всех перебьет!» Раздался топот ног, и снова все стихло в ночи. Две недели Феиз ни за что не мог взяться. Корчмарь грозился отомстить всему селу, лечил перебитые пальцы Феиза тестом и печеным луком и, пока тот не поправился, никому ничего не отпускал в долг ни в своей корчме, ни в бакалейной лавке. С тех пор слугу его оставили в покое. Молчали, когда он без разрешения возил на муле дрова из леса, когда контрабандой доставлял через границу для бакалейной лавки товары, которых не было в Болгарии, осуждали его между собой, однако все оставалось по-прежнему. Феиз знал, что крестьяне его ненавидят, но это его не трогало. Он никогда не думал об отношениях между людьми, о том, что он слуга, выполняющий любую работу и при этом почти даром. Отца своего Феиз не знал. Рассказывали ему, что однажды, когда он валил для торговцев лес, его придавило деревом, после чего отец так и не встал, умер спустя два месяца после женитьбы. В три с половиной года Феиз лишился и матери — она умерла от истощения. Он смутно помнил ее бледное, костлявое лицо с тревожными грустными глазами. С тех пор никто не заботился о Феизе. Он рос, как собачонка, скулящая у чужих порогов. Каждый кусок хлеба стоил ему неимоверных усилий. Родственники и соседи использовали его как бесплатного батрака, никогда досыта не кормили, спал он по сараям и хлевам, ходил в лохмотьях. Говорили, что он слабоумен, и взваливали на него непосильную для ребенка работу. Феизу исполнилось двенадцать лет, когда его взял к себе Кыню Маринов и поселил в недоконченной пристройке под навесом.
Кыню был очень скупой человек, но к своему батраку он отнесся сердобольно. Стремясь привязать к себе мальчика, он кормил его вдоволь остатками еды, тепло одевал, хотя и в старье, а поругивал лишь изредка. И Феиз ответил на эту милость сельского богатея собачьей преданностью, пекся о его добре больше, чем сам хозяин, не требовал денег, не имея привычки тратиться на себя.
— Подвезло мне с Феизом, — говаривал иногда Кыню своим приятелям, — не зря хлеб мой ел.
Мальчик рос, становился сильным, с лица его исчез землистый цвет. Ростом он не вышел, но был мускулистый, с большими жилистыми руками.
— Кто бы мог подумать, что из Феиза выйдет толк, — с завистью говорили его родственники. — Такой работник — прямо клад.
Пробовали было переманить его к себе, но Кыню был всегда настороже, да и паренек, намучившись в детстве, держался за хозяина. Таким он и вырос — молчаливым, замкнутым, чужим для мира людей, как домашнее животное, признающее только одно — своего хозяина.
Стоя у двери, Феиз слушал. Оба голоса были ему хорошо знакомы. Голос своего хозяина он мог различить даже среди воя бешеной снежной пурги, голос же майора помнил с тех пор, когда тот был еще капитаном и служил на пограничной заставе. Майор объезжал на лошади посты, спускался в село, кутил в корчме у Кыню. Иногда они с хозяином запирались в задней комнате, посылали Феиза за вином, а потом поручали ему встречать или переправлять людей через границу с контрабандой.
Затем капитан исчез. На его место назначили нового офицера, и Феиз слышал, как тот рассказывал Кыню, что капитана произвели в майоры и перевели в город. Два-три раза майор приезжал к Кыню в гости, они опять запирались в задней комнате, но дела у них уже не шли, как раньше. Кыню старался от него отделаться и прибрать все к своим рукам. Началась война. Границу сняли. Многие из села перебрались к Эгейскому морю. Кыню тоже отправился туда, сказав, что, может, там и останется. Феиз все время оставался в селе, замещал хозяина. Потом Кыню воротился. Когда крестьяне в корчме спрашивали его, почему он вернулся, Кыню отвечал:
— Положение еще ненадежное. Вот кончится война, тогда и переберусь насовсем.
Он посылал туда людей, заключал какие-то сделки, но и здесь не упускал случая скупить новые лесные участки, расширил свою лесопильню, вошел в долю с хозяином другой. О майоре несколько лет ничего не было слышно. Война кончилась, граница прошла по старым местам. Богатство Кыню росло, но это его уже не радовало. В сельсовет вошли те, о которых Кыню до сих пор говорил в своей корчме только плохое. Они смотрели на него косо и открыто угрожали, что отберут у него все награбленное и вернут народу. Потом в селе организовали артель лесорубов, открыли потребительский кооператив. Кыню совсем помрачнел. Феиз все видел, но держался в стороне и по-прежнему был готов при первом знаке хозяина, не жалея сил, сделать все, что тот пожелает.
