после работы, разбросав мосластые руки и ноги. А те, у кого в жизни все хорошо, те просто жалели непутевого и одинокого Игната. Правда, у таких он бывал не часто.
Проснулся Игнат по деревенским меркам поздно, часов в семь. Тихий, ясный день занимался за окном. Голова не болела. Игнат почувствовал себя счастливым: дело он сделал, самогонки в свое удовольствие попил, с людьми душевно поговорил — что еще надо?
Гали дома не было. Игнат съел оставшиеся грузди, выпил грибной рассол. Аж дрожь прошла по всему телу — полегчало.
С окраины донесся ровный, мощный гул мотора. «Урал», — подумал Игнат. — Сильная машина». Небесно-синий мотоцикл промелькнул под окнами и, взревев во весь голос, остановился. Игнат вышел во двор. Это был мотоцикл участкового Федора Костюкова, мужика лет под сорок, серьезного, малоразговорчивого. В Полудине он человек новый, ни с кем особо не знается. Говорили, гордится он тем, что сержант, а занимает офицерскую должность. Вечерами сидит дома за книжками, учится в Омской школе милиции. Против него никто ничего не имел: зла участковый никому не сделал…
— Здорово, Игнат, — ровно, не повышая голоса, сказал Костюков, заходя во двор. — Вижу, ты уже отработал.
— Отработал, — сказал Игнат, забыв поздороваться. — Чего это ты с ранья по селам раскатываешь? Ищешь кого?
— Да нет, к тебе я. Сказали, что ты здесь. Вот и приехал.
— Ко мне? — удивился Игнат. — Дровишек, что ли, напилить надо?
— Нет, какие дрова… — Костюков сморщился. — Тут такое дело, Игнат: заявление на тебя в райотдел поступило, понимаешь?
— На меня?!
— Пишут, что ты занимаешься незаконной пред… принимательской деятельностью, — выговорил наконец Костюков. — Калымишь, мол. А это не положено. Положено тебе пенсию получать — и ты ее получаешь. А так — нельзя… Самодельное транспортное средство содержишь, без номера, разрешения от органов ГАИ нет.
— Да какое это к шутам «транспортное средство»! — передразнил Игнат — Это ж колымага!
— Все равно — не положено, — отрубил Костюков.
— Так что же теперь, — растерялся, сробел Игнат. — Выходит, запрещается мне дрова пилить, да? А как же люди?
— А что люди? — удивился Костюков. — Ты что, думаешь, люди без тебя не проживут? Тебя же просто так приглашают, привыкли потому что. Да и по дешевке…
— Это так, — покорно согласился Игнат. — Люди-то проживут. А как же я буду, а?
— Да я бы на твоем месте давно это дело бросил! — загорячился Костюков. — Охота была на старости лет болтаться. Была бы польза какая, а то так — тьфу! Ночью б сторожил, днем рыбачил — чем не жизнь?
— Привык ведь я, Федор, — жалобно сказал Игнат. — Как лето, так и я на волю выезжаю, отдыхаю вроде…
— Привык, привык… — пробурчал Костюков. — Не могу я, Игнат. Я ж не сам себе начальник. Если напишут куда выше, что я тебе потатчик, то меня тоже по головке не погладят.
— Стой! — перебил его Игнат. — Я только щас раскумекал: выходит, кто-то из своих на меня написал, да? Из своих? Ну, чего ты молчишь?!
— Не знаю, — сказал Костюков. И видно было, что правда: не знает. — Заявление а-но-нимное, без подписи, значит. Написано только: «От граждан совхоза…»
— «От граждан»! — ахнул Игнат.
И сник. Сел на скамейку, маленький и жалкий.
— Да ты не бойся, — начал успокаивать его Костюков. — Тебе ниче не будет. Конфискуем только эту, колымагу твою, и все. А так ниче не будет. Живи спокойно.
Холодным сентябрьским вечером участковый Костюков, вернувшись из командировки в город, пил дома чай. Гудел телевизор. Сидела в кресле жена.
— Чуть не забыл! — вскинулся вдруг Костюков. — Я ж в городе Игната видел!
— Ну и что он? — спросила жена.
— Точильщиком на базаре устроился, — сказал Костюков. — Помятый весь, грязный, морда опухшая. А вокруг эти шныряют, хмыри базарные, алкаши. Жалко мужика…
— Сам виноват, — сказала жена. — Жил бы и жил себе потихоньку. Чего человеку надо было?
По телевизору показывали, как наши играют в хоккей с канадцами.
— Ну их к черту! — сказал Костюков. — Выключай: завтра рано вставать.
— Куда это ты с утра собрался?
— По отделениям поедем. С депутатской группой, насчет зимовки.
— И опять домой только ночью заявишься, — заворчала жена, втайне, впрочем, гордясь мужем. — Своих дел тебе мало?
— Дура ты, — добродушно откликнулся Костюков. — Не для себя ж стараюсь…
Так и исчез из жизни села Игнат Федин. Как будто его и не было. Поговорили о нем и забыли. У каждого своих дел полно.
САУРАН
Я живу в большом старом доме, и окна моей комнаты выходят во двор, старый московский двор, который летом становится похожим на просторный тенистый парк. Но сейчас зима, тополя прямые и голые, и только рябина, что растет прямо под моим окном, доставая до третьего этажа, все еще не сбросила свои ягоды. Несколько гроздьев осталось, темно-рубиновых сморщенных гроздьев, и я все жду, что и они исчезнут, что их склюют воробьи, которые суетятся за окном весь день. Но воробьи почему-то не трогают эти оставшиеся ягоды, как будто берегут их, и прыгают с ветки на ветку, не задевая гроздьев, или сидят молча, надувшись, растопырившись. Я люблю воробьев. Осенью, когда холодный дождь стекает по голым веткам, когда земля становится бесприютной для всякой божьей твари и все, что может летать, улетает туда, где тепло и сытно, эти серые невзрачные пичуги остаются. Что их ждет здесь, кроме зимы, холода и голода? Но они остаются, живут, терпеливо ждут весну. И неправда, что первыми о весне возвещают грачи. В феврале еще лежит снег, еще ничто не говорит о скорой оттепели, но человек, ждущий весну, уже чувствует ее по утрам, когда неведомо откуда, ранним-ранним утром вдруг ударит в ноздри холодной свежестью, и закружится голова. Но еще раньше, еще до этого первого талого ветра, кричат о весне воробьи. Послушайте, как чирикают они ранним февральским утром. Они чирикают совсем не так, как осенью, зимой или даже летом.
Они чирикают торжествующе.
Я сидел у окна, думал обо всем этом, когда в форточку вдруг влетел воробей. Он растерялся, на секунду завис под потолком, трепеща крыльями, и заметался по комнате, пересекая ее наискось, из угла в угол. Но потом опомнился, увидел, куда надо лететь: туда, где деревья, где рябина с недоклеванными ягодами. И спокойно уже полетел прямо в окно — и натолкнулся на что-то, удивился, забил крыльями по стеклу, заскреб коготками, но это «что-то» не пускало. Тогда воробей резко взлетел, разогнался и, пролетев над моей головой, как черная торпедка, ударился грудью о стекло и… упал на подоконник. Полураспахнутые крылья скребнули по подоконнику, клюв раскрылся
