Утром Сидр снова подошел ко мне, отвел в сторонку. Он уже знал, что медицинская комиссия, увидев в деле пометку Челябинского дурдома, отправила меня в местную больничку на обследование. Сидр тихо заговорил: «Дам тебе две серьезные малявы. На больнице в туберкулезном отделении Витя Черный. Вор. Смоги найти. Отдай лично в руки. Главное, чтобы он знал, что ты приехал, а как словиться – он сам устроит».
Увидев две увесистые, запакованные в целлофан ксивы, я был несколько обескуражен, но делать нечего, запихнул их в стопроцентовку[19]. Поручение преисполнило меня значимостью. Я же не один шел на больницу, но именно мне доверили воровские малявы. Днем меня перевели в лазарет и я никогда в жизни больше не видел ни Немца, ни Хохла, ни Гвоздева, ни грузин Леву с Мерабом, ни Сидора Мордовского.
На кресту
Днем перевели на больницу. Один из наших пошел в туберкулезное отделение с наказом дать знать Вору, что у меня для него малявы. Через день под окнами нарисовался хозбандит: «Мишу Москвича позовите… У тебя малява от Сидора, давай». Но мне было сказано передать Черному лично в руки, и я уперся. Еще через пару дней у врачей словился с Вором и отдал малявы. Витя Черный оказался щеголеватый, я бы даже сказал – по-тюремному элегантный молодой брюнет лет тридцати с небольшим. Это первый Вор, которого мне довелось увидеть воочию. Пообщаться, правда, с ним не довелось. Скоро в нашу камеру-палату зашел на мое имя небольшой грев от Вора. Не скрою, было очень лестно.
Потянулись больничные дни. Кормили прекрасно. Контингент, к сожалению, в основном синюги. Но литературы хватало, поэтому много читал. Приехал с местной зоны одессит, привез подшивку журнала «Нева» с неплохими романами.
Появилось еще одно развлечение. В палате лежал здоровенный, как сарай с пристройкой, хохол Стас. Шпалы стокилограммовые один таскал на лесоповале. Затосковав по воле, решился на побег и протаранил на грузовике зоновские ворота. Далеко уйти ему не удалось. Подстрелили. В больнице залечивал пулевое ранение. Вместо зарядки он частенько выворачивал руки-ноги Киргизу, одесситу и другим больным. Киргиз злился и кричал: «Бык тоже здоровый, а его в консервную банку загоняют. С Мишей лучше борись.» Словом, в лице этого побегушника я встретил достойного противника. По утрам мы, кряхтя, ломали друг друга. Точнее, он меня ломал, а я напрягал все силы, что бы устоять.
Движения никакого не было. Заходил смотрящий. Рассмешил. По виду – явно недавний синяк. Но, обличенный доверием блаткомитета, важничал: «Ну что, мужики, как тут у вас? Все в порядке?»
Вообще наша тюрьма творит со вчерашними алкоголиками удивительные метаморфозы. Если алкаш стал козлом, то обязательно натыкает в нагрудный карман скрепок и штуки три авторучки. Ходит с папкой, как в песне: «В руках он держит разные бумаги, а на груди ударника значок». Требует выполнения плана и следит, чтобы зеки не курили в неположенных местах. И не вспоминает, что пару лет назад валялся в канаве возле какого-нибудь сельпо. Другое дело с блатными. Парняга просыхает от водки и выясняется, что у него есть и душок, и порядочность, и мозги. Однажды мой приятель новотроицкий крадун Федула сказал мне: «Знаешь, где за забором можно встретить всю нашу "первую пятерку"»?
«Где?» – я затаил дыхание, ожидая услышать название таинственного кабака, где собирается элита преступного мира Южного Урала.
«У ближайшего пивного ларька.»
Я аж в осадок выпал. Таким тюрьма даже на пользу.
Киргиз сколотил киевлянскую группировку из хохлов и до хрипоты орет со мной о футболе. Спорить с ним невозможно.
– Миша, да вашего Дасаева спецом хвалят в иностранной прессе, чтобы мы его в ворота ставили и нам легче забить было… То, что его признали лучшим вратарем, это стопроцентная прокладка…
В свою очередь лагерные болельщики «Спартака» были свято убеждены, что Олег Блохин педераст.
Босяцкие темы нет-нет да обсуждались. Я давно заметил, и Киргиз это подтвердил, что его не интересует, за что человек сидит. Я же придаю статье, делюге весомое значение. Преступник и арестант два разных понятия. Можно быть дерзким, умным преступником и никудышным арестантом. И наоборот, нередко двести шестые, синюжные рожи на зоне блатнее Яшки Косого. Это несоответствие раздражает. У Киргиза свой взгляд на ситуацию: «Мы для мусоров преступники. Друг для друга мы арестанты. Какая мне разница, за что человек сидит. Мне важно, чтобы он был человек, чтобы в зоне жил правильно».
Логика в его рассуждениях есть. Но!!! Что мне, допустим, может жевать человек, сидящий за лохматый сейф? Или такой пример. Стучал на восьмерке молоточком безобидный дедок, ящики колотил. Поинтересовался – охранник моста какого-то стратегического, пацана застрелил. Что же мне – его человеком считать? К тому же равным себе? А, помню, в 1984 году случай был в Лямбурге на централе. Заплывает пассажир в хату, говорит за хулиганку. И сидит себе на общих основаниях. Приходит ему через месяц обвинительное заключение. Карманник Витя Суббота оторвал у него кусок на дальняк, прочитал случайно – видит – что-то стремное! Глянули целиком. Оказывается, этот чертополох выставил елду на молодую мамашу с ребенком и начал дрочить. Она бежать, он за ней. А по статье – хулиганство. Изнасилования ведь не было. Ну, дали ему по седлу, как следует. Не помню уже, под нары загнали или нет.
Если брать наиболее известных преступников, то не думаю, что у них все ровно было бы в местах лишения свободы. Если подходить строго, то Мишка Япончик классический «пехотинец», «автоматная рожа», собрал целый полк одесских грабителей против белых. И был убит на захудалой станции безвестным комиссаром. По некоторым источникам, Ленька Пантелеев вообще был уволен из ЧК. Самый правильный, насколько я понимаю, был Яшка Кошелек. Потомственный уркаган. Ленина ограбил. Неоднократно бежал из-под стражи. Убил кучу мусоров. Переживал за общее – Ленина хотел обменять на товарищей в тюрьме.
Но это – для особо въедливых. А в памяти людской все они остались именно как знаменитые преступники. Не думаю, что кого-то интересует, кем они были по жизни… Короче, спорный вопрос. В идеале сочетание достойного преступления и правильного образа жизни.
Так и просидели с 17 марта по 4 апреля. Я злился, что уже два месяца не получаю свои газеты и журналы. Ведь подписка оформлена на оренбургскую зону. Ну, и книги – это не пресса. Новостей из романов и повестей не узнаешь. Поэтому я упорно добивался газет от всех входящих в камеру. Мусорам на проверке: «Гражданин начальник, дайте газету!» Выводят на уколы или за таблетками, я бегу к медсестрам: «Тетьки, дайте газету!». На собеседовании у врача: «Вы интеллигентный человек, я сам сын врача… дайте мне газету. Нет? А не могли бы вы принести из дома и вызвать меня завтра?» Написал заявление на имя начальника тюрьмы с той же просьбой. До кучи включил требование поставить телевизор, радио, выдать шахматы и открыть камеры. Однако народ в отделении оказался жидковатый, многие лежали со своими конкретными целями и нуждались в лечении. Для кипиша настроя не было и мой бунтарский почин не поддержали.
Местные зоны меня не приняли. Вскоре сняли с диеты. Перестали давать масло и компот. Киргиз ржал: «Тебя дураком из-за твоих газет признали. Все люди как люди, чаю и колес требуют, а ты газет!!! Ну ясно, что дурак». Я даже немного огорчился. Хотелось посмотреть новых людей, новую зону… Увидеть тайгу. Мне казалось, что можно будет грибы собирать, ягоды какие-нибудь… Специально я не косил, решил – будет, как будет. Судьбе было угодно, что бы я вернулся в Лямбург.
Прибежал каптерщик, принес за джинсы банку сгущенки, банку консервов и десяток пряников. Сказал, что в ближайшее время этапов не будет. Всю больничку нахлобучило: «Вот она – реформа! Этапов не будет, чтобы те, кого сразу нагонят, не оказались в дороге». Пару дней сидели под колпаком, потом пришел этап и выяснилось, что никакой реформы не будет, а пересылка не работает из-за выборов. Зеки вообще постоянно пребывают в ожидании амнистии. В том числе связывают с этим долгожданным, но, увы, редким актом советского правосудия крупные международные встречи. Допустим, во время саммита Горбачева и Рейгана лагерные «пикейные жилеты» с умными рожами обсуждали, что Рейган поставил главным условием Горбачеву проведение амнистии. Или вдруг в 1988 году пропал чай. Тут же пошел слух, что на развалины Спитака привезли зеков. Зеки потребовали чаю, и чай со всего Союза повезли в Армению. Бред! Но ведь верят!
Четвертого апреля битком набитый воронок доставил меня и Киргиза на пересылку в Решоты. Там нас уже ждали Иконник и Цыган. Вердикт администрации красноярских лагерей – эти люди работать не будут.
Через три дня двинули на Красноярск. Неделя в этом остроге запомнилась лирической перепиской с двумя молодыми сибирячками. Прогулочный женский дворик находился прямо под нами. Девки томились под следствием, легко шли на контакт, но в письмах все было достаточно целомудренно. Время скрасил, поддержали друг друга. Душевно.
