«Нет, бытие — не зыбкая загадка…»
Нет, бытие — не зыбкая загадка.Подлунный дол и ясен, и росист.Мы — гусеницы ангелов; и сладковъедаться с краю в нежный лист.
Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,и чем жадней твой ход зеленый был,тем бархатистей и великолепнейхвосты освобожденных крыл.
6.5.23.«В кастальском переулке есть лавчонка…»
В кастальском переулке есть лавчонка:колдун в очках и сизом сюртукеслова, поблескивающие звонко,там продает поэтовой тоске.
Там в беспорядке пестром и громоздкомкинжалы, четки — сказочный товар!В углу — крыло, закапанное воском,с пометкою привешенной: Икар.
По розам голубым, по пыльным книгамползет ручная древняя змея.И я вошел, заплаканный, и мигомсмекнул колдун, откуда родом я.
Принес футляр малиново-зеленый,оттуда лиру вытащил колдун,новейшую: большой позолоченныйхомут и проволоки вместо струн.
Я отстранил ее… Тогда другуюон выложил: старинную, в сухихи мелких розах — лиру дорогую,но слишком нежную для рук моих.
Затем мы с ним смотрели самоцветы,янтарные, сапфирные слова,слова-туманы и слова-рассветы,слова бессилия и торжества.И куклою, и завитками урныколдун учтиво соблазнял меня;с любовью гладил волосок лазурныйиз гривы баснословного коня.Быть может, впрямь он был необычаен,но я вздохнул, откинул огонькикамней, клинков — и вышел; а хозяинглядел мне вслед, подняв на лоб очки.Я не нашел. С усмешкою суровойсложи, колдун, сокровища свои.Что нужно мне? Одно простое словодля горя человеческой любви.
1923«Ты все глядишь из тучи темно-сизой…»
Ты все глядишь из тучи темно-сизой,и лилия — в светящейся руке;а я сквозь сон молю о лепесткеи все ищу в изгибах смутной ризыизгиб живой колена иль плеча.
Мне твоего не выразить подобьяни в музыке, ни в камне… Исподлобьяглядят в мой сон два горестных луча.
1923«При луне, когда косую крышу…»
При луне, когда косую крышулижет металлический пожар,из окна случайного я слышусладкий и пронзительный удармузыки; и чувствую, как холодсчастия мне душу обдает;кем-то ослепительно расколот лунный мрак; и медленно в полетсобираюсь, вынимая рукииз карманов, трепещу, лечу,но в окне мгновенно гаснут звуки,и меня спокойно по плечухлопает прохожий: «Вы забыли, —говорит, — летать запрещено».И застыв, в венце из лунной пыли,я гляжу на смолкшее окно.
1924Молитва
Пыланье свеч то выявит морщины,то по белку блестящему скользнет.В звездах шумят древесные вершины,и, замирает крестный ход.Со мною ждет ночь темно-голубая,и вот, из мрака, церковь огибая,пасхальный вопль опять растет.
Пылай, свеча, и трепетные пальцыжемчужинами воска ороси.О милых мертвых думают скитальцы,о дальней молятся Руси.А я молюсь о нашем дивьем диве,о русской речи, плавной, как по ниведвиженье ветра… Воскреси!
О, воскреси душистую, родную,косноязычный сон ер гнетет.Искажена, искромсана, но чуюее невидимый полет.И ждет со мной ночь темно-голубая,и вот, из мрака, церковь огибая,пасхальный вопль опять растет.
Тебе, живой, тебе, моей прекрасной,вся жизнь моя, огонь несметных свеч.Ты станешь вновь, как воды, полногласной,и чистой, как на солнце меч,и величавой, как волненье нивы.Так молится ремесленник ревнивыйи рыцарь твой, родная речь.
1924Прохожий с ёлкой
На белой площади поэтзапечатлел твой силуэт.
Домой, в непраздничный мороз,ты елку черную понес.
Пальто российское до пят.Калоши по снегу скрипят.
С зубчатой елкой на спинеты шел по ровной белизне,
сам черный, сгорбленный, худой,уткнувшись в ворот бородой,
в снегах не наших площадей,с немецкой елочкой своей.
И в поэтический овалтвой силуэт я врисовал.
1925Сон
Однажды ночью подоконникдождем был шумно орошен.Господь открыл свой тайный сонники выбрал мне сладчайший сон.
Звуча знакомою тревогой,рыданье ночи дом трясло.Мой сон был синею дорогойчерез тенистое село.
Под мягкой грудою колесаскрипели глубоко внизу:я навзничь ехал с сенокосана синем от теней возу.
И снова, тяжело, упрямо,при каждом повороте снаскрипела и кренилась рамадождем дышавшего окна.
И я, в своей дремоте синей,не знал, что истина, что сон:та ночь на роковой чужбине,той рамы беспокойный стон,
или ромашка в теплом сенеу самых губ моих, вот тут,и эти лиственные тени,что сверху кольцами текут…
1925Воскресение мёртвых
Нам, потонувшим мореходам,похороненным в глубинепод вечно движущимся сводом,являлся старый порт во сне:
кайма сбегающая пены,на камне две морских звезды,из моря выросшие стеныв дрожащих отблесках воды.
Но выплыли и наши души,когда небесная трубапропела тонко, и на сушераспались с грохотом гроба.
И к нам туманная подходитладья апостольская, в ладс волною дышит и наводитогни двенадцати лампад.
Все, чем пленяла жизнь земная,всю прелесть, теплоту, красув себе божественно вмещая,горит фонарик на носу.
Луч окунается в морскиеим разделенные струи,и наших душ ловцы благиеберут нас в тишину ладьи.
Плыви, ладья, в туман суровый,в залив играющий влетай,где ждет нас городок портовый,как мы, перенесенный в рай.
1925Годовщина
В те дни, дай Бог, от краю и до краюгражданская повеет благодать:все сбудется, о чем за чашкой чаюмы на чужбине любим погадать.
И вот последний человек на свете,кто будет помнить наши времена,в те дни на оглушительном банкете,шалея от волненья и вина,
дрожащий, слабый, в дряхлом умиленьеподнимется… Но нет, он слишком стар:черта изгнанья тает в отдаленье,и ничего не помнит юбиляр.
Мы будем спать, минутные поэты;я, в частности, прекрасно буду спать,в бою случайном ангелом задетый,в родимый прах вернувшийся опять.
Библиофил какой-нибудь, я чую,найдет в былых, не нужных никомужурналах, отпечатанных вслепуюнерусскими наборщиками, тьму
статей, стихов, чувствительных романово том, как Русь была нам дорога,как жил Петров,как странствовал Иванови как любил покорный ваш слуга.
Но подписи моей он не отметит:забыто все. И, Муза, не беда.Давай блуждать, давай глазеть, как дети,на проносящиеся поезда.
На всякий блеск, на всякое движенье,предоставляя выспренним глупцамбранить наш век, пенять на сновиденье,единый раз дарованное нам.
1926Комната
