«И утро будет: песни, песни…»
И утро будет: песни, песни,каких не слышно и в раю,и огненный промчится вестник,взвив тонкую трубу свою.
Распахивая двери наши,он пронесется, протрубит,дыханьем расплавляя чашинеупиваемых обид.
Весь мир, извилистый и гулкий,неслыханные острова,немыслимые закоулки,как пламя, облетит молва.
Тогда-то, с плавностью блаженной,как ясновидящие, всеподнимемся, и в путь священныйпо первой утренней росе.
30.1.23.«Я где-то за городом, в поле…»
Я где-то за городом, в поле,и звезды гулом неземнымплывут, и сердце вздулось к ним,как темный купол гулкой боли.
И в некий напряженный свод— и все труднее, все суровей —в моих бессонных жилах бьетглухое всхлипыванье крови.
Но в этой пустоте ночной,при этом голом звездном гуле,вложу ли в барабан резнойтугой и тусклый жемчуг пули,
и дула кисловатый ледприжав о высохшее небо,в бесплотный ринусь ли полетиз разорвавшегося гроба?
Или достойно дар приму,великолепный и тяжелый,— всю полнозвучность ночи голойи горя творческую тьму?
20.1.23.
На закате
На закате, у той же скамьи,как во дни молодые мои,
на закате, ты знаешь каком,с яркой тучей и майским жуком,
у скамьи с полусгнившей доскойвысоко над румяной рекой,
как тогда, в те далекие дни,улыбнись и лицо отверни,
если душам умерших давноиногда возвращаться дано.
Берлин, 1935Видение
В снегах полуночной пустынимне снилась матерь всех берез,и кто-то — движущийся иней —к ней тихо шел и что-то нес.
Нес на плече, в тоске высокой,мою Россию, детский гроб;и под березой одинокойв бледно-пылящийся сугроб
склонился в трепетанье белом,склонился, как под ветром дым.Был предан гробик с легким теломснегам невинным и немым.
И вся пустыня снеговая,молясь, глядела в вышину,где плыли тучи, задеваякрылами тонкими луну.
В просвете лунного морозато колебалась, то в дугусгибалась голая береза,и были тени на снегу
там, на могиле этой снежной,сжимались, разгибались вдруг,заламывались безнадежно,как будто тени Божьих рук.
И поднялся, и по равнинев ночь удалился навсегдалик Божества, виденье, иней,не оставляющий следа…
1924«Как воды гор, твой голос горд и чист…»
И. А. Бунину
Как воды гор, твой голос горд и чист.Алмазный стих наполнен райским медом.Ты любишь мир и юный месяц, лист,желтеющий над смуглым сочным плодом.
Ты любишь змей, тяжелых злых узловлиловый лоск на дне сухой ложбины.Ты любишь снежный шелест голубиныйвокруг лазурных, влажных куполов.
Твой стих роскошный и скупой, холодныйи жгучий стих один горит, одиннад маревом губительных годин,и весь в цветах твой жертвенник свободный,
Он каплет в ночь росою ледянойи январями благовоний знойных,и нагота твоих созвучий стройныхсияет мне как бы сквозь шелк цветной.
Безвестен я и молод в мире новом,кощунственном, но светит все яснеймой строгий путь: ни помыслом, ни словомне согрешу пред музою твоей.
1920В раю
Здравствуй, смерть! — и спутник крылатый,объясняя, в рай уведет,но внезапно зеленый, зубчатый,нежный лес предо мною мелькнет.
И немой, в лучистой одежде,я рванусь и в чаще найдупрежний дом мой земной, и как преждедверь заплачет, когда я войду.
Одуванчик тучки апрельскойв голубом окошке моем,да диван из березы карельской,да семья мотыльков под стеклом.
Буду снова земным поэтом:на столе открыта тетрадь…Если Богу расскажут об этом,Он не станет меня укорять.
Кембридж, 1920Скитальцы
За громадные годы изгнанья,вся колючим жаром дыша,исходила ты мирозданья,о, косматая наша душа.
Семимильных сапог не обула,и не мчал тебя чародей,но от пыльных зловоний Стамбуладо парижских литых площадей,
от полярной губы до Бискры,где с арабом прильнула к ручью,ты прошла и сыпала искры,если трогали шерсть твою.
Мы, быть может, преступнее, краше,голодней всех племен мирских.От языческой нежности нашейумирают девушки их.
Слишком вольно душе на свете.Встанет ветер всея Руси,и душа скитальцев ответит,и ей ветер скажет: неси.
И по ребрам дубовых лестницмы прокатим с собой на пирбочки солнца, тугие песнии в рогожу завернутый мир.
1924На рассвете
Я показывал твой смятый снимоктрем блудницам. Плыл кабак ночной.Рассвело. Убогий город вымокв бледном воздухе. Я шел домой.
Освещенное окно, где черныйчеловечек брился, помню; стонпервого трамвая; и просторный,тронутый рассветом небосклон.
Боль моя лучи свои простерла,в небеса невысохшие шла.Голое переполнялось горлосудорогой битого стекла.
И окно погасло: кончил бриться.День рабочий, бледный, впереди.А в крови все голос твой струится:«навсегда», сказала, «уходи».
И подумала; и где-то капалкран; и повторила: «навсегда».В обмороке, очень тихо, на полтихо соскользнула, как вода.
Берлин, 8.2.24.«Санкт-Петербург — узорный иней…»
Санкт-Петербург — узорный иней,ex libris беса, может быть,но дивный… Ты уплыл, и нынемне не понять и не забыть.
Мой Пушкин бледной ночью, летом,сей отблеск объяснял своейОлениной, а в пенье этомсквозная тень грядущих дней.
И ныне: лепет любопытных,прах, нагота, крысиный шуркв книгохранилищах гранитных;и ты уплыл, Санкт-Петербург.
И долетая сквозь туманыс воздушных площадей твоих,меня печалит музы пьянойскуластый и осипший стих.
Берлин, 25.9.23.Кинематограф
Люблю я световые балаганывсе безнадежнее и все нежней.Там сложные вскрываются обманыпростым подслушиваньем у дверей.
Там для распутства символ есть единый —бокал вина; а добродетель — шьет.Между чертами матери и сынаострейший глаз там сходства не найдет.
Там, на руках, в автомобиль огромныйне чуждый состраданья богатейусердно вносит барышень бездомных,в тигровый плед закутанных детей.
Там письма спешно пишутся средь ночи:опасность… трепет… поперек листарука бежит… И как разборчив почерк,какая писарская чистота!
Вот спальня озаренная. Смотрите,как эта шаль упала на ковер.Не виден ослепительный юпитер,не слышен раздраженный режиссер;
но ничего там жизнью не трепещет:пытливый гость не может угадатьсвязь между вещью и владельцем вещи,житейского особую печать.
О, да! Прекрасны гонки, водопады,вращение зеркальной темноты.Но вымысел? Гармонии услада?Ума полет? О, Муза, где же ты?
Утопит злого, доброго поженит,и снова, через веси и века,спешит роскошное воображеньесамоуверенного пошляка.
И вот — конец… Рояль незримый умер,темно и незначительно пожив.Очнулся мир, прохладою и шумомрастаявшую выдумку сменив.
И со своей подругою приказчик,встречая ветра влажного напор,держа ладонь над спичкою горящей,насмешливый выносит приговор.
1928Тихий шум
