Крестные раны
Несть числа русским трагедиям века прошлого, чей белый плат надежд был изорван и окровавлен на братоубийственных ветрах. Все ли потери сполна оплаканы, осознаны?.. Неугасаемо горят поминальные свечи в храме отечественной словесности, бередя душу случившимся на многие годы расколом знаменитой литературы. Образы тех, кто не по своей воле оказался в рассеянии, осияны мученическим светом. Быть вне России, но думать, писать о ней — нет горше доли для русского писателя.
Так и видится бальмонтовское древо, что «в веках называли Россией», захваченное апокалипсическим вихрем. Листья летят по свету — принуждены пасть у Сены, в другом ли месте… Отныне жизнь в чуждом пределе станет называться по-цветаевски — «тоска по Родине».
Вырвутся тягостным выдохом строки — они больше, чем поэзия, они исповедывание уже перед самим Господом. Такие стихи исторгает человеческое естество, и они сродни слезам, крови. Такие стихи и есть — как у Бунина — «боль крестных ран».
Тяготясь чужбиной, не сметь думать о возвращении домой? Как можно! Русскому поэту нельзя без родины. Исключения есть, но это уже другая планида, иная литература. Речь не об этом. Русский поэт живет родиной в стихах.
Пожалуй, точнее остальных в выражении чувства к отдаленной России оказался Игорь Северянин.
Моя безбожная Россия,Священная моя страна!
Осознание сего упрочает дух, дает силы… И это, когда «В неволе я, в неволе я, в неволе!» и из тех же набоковских уст — обращением к Отчизне: «…Мое ль безумие бормочет, твоя ли музыка растет…». Хрестоматийное Арсения Несмелова «Россия отошла, как пароход…» раздирает душу, как и несбыточное у Дона Аминадо: «Эх, если бы узкоколейка /Шла из Парижа в Елец». А в урочный час беззаветная храбрость по-русски — «Головой за вечную Отчизну лечь» (Кузьмина-Караваева). И объяснением страшных лет России становится двустишие того же Несмелова:
В наше ж время не сдавались в плен,Потому что в плен тогда не брали!
Или-или.
Только в поэзии такого нет. Стихи не разделить на белых, красных или еще каких. Поэзия сама по себе. Содрогаешься над Георгием Ивановым:
Было все — и тюрьма, и сума.В обладании полном ума,В обладании полном таланта,С распроклятой судьбой эмигрантаУмираю…
А ведь неуслышанная в свое время Муза русской эмиграции и теперь как бы не ко двору. Хотя, хотя, кто знает… Дойди же в глухие времена поэзия изгнания до тех, кто мог читать только известных, определенных стихотворцев, пусть хороших и разных, быть может, было бы иным устройство нашего Отечества. Как не отозваться всем своим существом на сказанное Иваном Алексеевичем Буниным в конце жизни:
Золотой недвижно светДо постели лег.Никого в подлунной нет,Только я да Бог.Знает только он моюМертвую печаль…
Сожалеть лишь о прошлом? А если и ныне творится подобное уже в самой России? Высокий слог не в чести, поэты отставлены, они странно «эмигрировали в себе»… Их голоса кому слышны? Сокрушаться же придется потом. Печально и горько сие.
…Собранные в свод стихотворные строки теснятся перед воспаленными глазами, кровавя донельзя душу плачем по русской земле и одновременно врачуя ее, пока не наступает забытье. И тогда — как сочетание мыслей, чувств — увиден
Вещий сон
Вознесенье пасхального гуда,только взор упадает во тьму…Этот сон, я не знаю, откуда,этот сон, я не знаю, к чему:
скачет лошадь, убитая лошадь,мимо русских кладбищенских плит;след копытный — свечение плошек,дым встает и к востоку летит
против сильного ветра — в пределы,где невмочь и терпеть и любить…Белый флаг — мое белое дело,золотая рассыпалась нить;
ну а дым все чернее, чернее,развевает, как искры, шитво:я на родине, только не с нею,как мне жить, если всюду мертво!..
Виктор ПетровГеоргий Викторович Адамович
1892–1972
«И после навеки забыл…»
И после навеки забыл,За все, что в сгораньях закатаИскал ты и не находил,
И за безысходность мечтаньяИ холод, растущий в груди,И медленное умираньеБез всяких надежд впереди,
За белое имя спасенья,За темное имя любвиПрощаются все прегрешеньяИ все преступленья твои.
«Ночью он плакал. О чем, все равно…»
Н.Р.
Ночью он плакал. О чем, все равно.(Многое спутано, затаено).Ночью он плакал, и тихо над нимЖизни сгоревшей развеялся дым.Утром другие приходят слова,Перебираю, что помню едва.
Ночью он плакал… И брезжил в ответСлабый, далекий, а все-таки свет.
«Что там было? Ширь закатов блеклых…»
Что там было? Ширь закатов блеклых,Золоченых шпилей легкий взлет,Ледяные розаны на стеклах,Лед на улицах и в душах лед.
Разговоры будто бы в могилах,Тишина, которой не смутить…Десять лет прошло, и мы не в силахЭтого ни вспомнить, ни забыть.
Тысяча пройдет, не повторится,Не вернется это никогда.На земле была одна столица,Все другое — просто города.
«Наперекор бессмысленным законам…»
Наперекор бессмысленным законам,Наперекор неправедной судьбеПередаю навек я всем влюбленнымМое воспоминанье о тебе.
Оно, как ветер, прошумит над ними,Оно протянет между ними нить,И никому неведомое имяВоскреснет в нем и будет вечно жить.
О, ангел мой, холодную заботу,Сочувствие без страсти и огняКак бы по ростовщическому счетуБессмертием оплачиваю я.
«Но смерть была смертью. А ночь над холмом…»
Но смерть была смертью. А ночь над холмомСветилась каким-то нездешним огнем,И разбежавшиеся ученикиДышать не могли от стыда и тоски.
А после… Прозрачную тень увидалОдин. Будто имя свое услыхал Другой…И почти уж две тысячи летСтоит над землею немеркнущий свет.
«Да, да… я презираю нервы…»
Да, да… я презираю нервы,Истерику, упреки, все.Наш мир — широкий, щедрый, верный,Как небеса, как бытие.
Я презираю слезы, — слышишь?Бесчувственный я, так и знай!Скажи, что хочешь., тише, тише…Нет, имени не называй.
Не называй его… а впрочем,Все выдохлось за столько лет,Воспоминанья? Клочья, клочья.Надежды? Их и вовсе нет.
Не бойся, я сильней другого,Что хочешь говори… да, да!Но только нет, не это словоНемыслимое: никогда.
«Осенним вечером в гостинице, вдвоем…»
Осенним вечером в гостинице, вдвоем,На грубых простынях привычно засыпая…Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?Не поздно ли искать искусственного рая?
Осенний крупный дождь стучится у окна,Обои движутся под неподвижным взглядом.Кто эта женщина? Зачем молчит она?Зачем лежит она с тобою рядом?
Безлунным вечером, Бог знает где, вдвоем,В удуший духов, над облаками дыма…О том, что мы умрем. О том, что мы живем.О том, как страшно все. И как непоправимо.
«Нам Trista — давно родное слово…»
Sulmo mihi patria est…
ОвидийНам Trista — давно родное слово.Начну ж, как тот: я родился в Москве.Чуть брезжил день последнего, Второго,В апрельской предрассветной синеве.
Я помнить не могу, но помню, помнюКоронационные колокола.Вся в белом, шелестящем, — как сегодня!Мать улыбаясь в детскую вошла.
Куда, куда? — мы недоумеваем.Какой-то звон, сиянье, пустота…Есть меж младенчеством и раемПочти неизгладимая черта.
Но не о том рассказ…
«Как холодно в поле, как голо…»
