И этот приговор загранице вынесен не нами, но Священным Писанием.
А вообще: «С точки зрения православной антропологии, Запад уже полностью заселен нелюдями, забесовленной биомассой. Вести переговоры с этой злой и коварной стороной (неслучайно она борется за действительно отсутствующие у нее «права человека»), как будто ты имеешь дело с людьми, по меньшей мере, неразумно. Вступая в контакт с Западом, надо помнить: перед тобой носители лжи и смерти, существа уже нечеловеческие» [18, с. 28].
Такова серьезная разница в менталитете русском, который застал Петр при узурпации им государственной власти в стране, и менталитете заграницы. Того, который у него самого, весьма странным образом, был буквально в крови, и который он со столь присущей ему бешеной энергией насильственными методами пытался привить русским.
И хоть нас сломать ему все-таки и не удалось, но набранную им самим по злачным местам братию, образовавшую некую прослойку общества, он переделал в иноземцев достаточно быстро и достаточно успешно.
Вот теперь и разберем вопрос о созданном Петром некоем творении, которое и помогло ему наворотить столь удивительных пресловутых «славных дел».
Друзья, товарищи и сыны
«Петр I открыл двери инородчине и безпощадно ломал наши древние учреждения…» [69, с. 331].
Но он, что теперь выясняется, вовсе не являлся в этом вопросе первооткрывателем. Ведь еще Лжедмитрий I учредил ту самую форму управления, которая приписывается пресловутому «гению Петра»: «Дмитрий преобразовал боярскую Думу и назвал ее сенатом» [51, с. 308].
Так что Петр моду на иноземный порядок управления в нашей стране лишь повторил. Но это и понятно: моды никогда обычно и не являются плодом чьего-либо изобретения, но лишь повторением чего-то уже бывшего, пусть старого и хорошо забытого.
А вот что еще роднит Петра с самозванцем, словно детей одной матери: «Царь, забывая свой сан, работал вместе с другими…» [51, с. 309].
Тут даже и не определишь, о ком эти строки написаны. Многие решат, что о Петре. Однако Костомаров имел в виду не Петра, а его на посту самозванства предшественника. То есть и шутовство с «надувным бревнышком» Ленина, и молот в руках Петра роднят этих антихристов с самым еще первым из самозванцев — Лжедмитрием.
Но и «открыл двери инородчине» впервые вовсе не Петр, а все тот же его предшественник Лжедмитрий:
«Он постоянно приглашал к себе иноземцев и составил около себя стражу из французов и немцев… Дмитрий резко говорил о превосходстве западных европейцев перед русскими, надсмехался над русскими предрассудками, наряжался в иноземное платье, даже умышленно старался показывать, что презирает русские обычаи» [51, с. 311].
«Объявлена была война старой житейской обрядности. Царь собственным примером открыл эту борьбу, как поступил впоследствии и Петр Великий, но названый Димитрий поступал без того принуждения, с которым соединялись преобразовательные стремления последнего. Царь Димитрий одевался в иноземное платье, царь танцевал, тогда как всякий знатный родовитый человек Московской Руси почел бы для себя такое развлечение крайним унижением… Царь Димитрий безпрестанно порицал русское невежество, выхвалял перед русскими превосходство иноземного образования» [51, с. 336].
Петр, как видим, его во всем вышеперечисленном лишь копировал.
Но копировал прилежно. А потому правящий слой при нем и отошел от отеческих патриархальных устоев. И как он мог не отойти? Ведь реформы Петра на месте не стояли. И тот, кто осмелился бы им оказать хоть самое минимальное сопротивление, очень сильно рисковал своим здоровьем. И о таковых мы не слишком наслышаны, потому как любое противодействие заканчивалось всегда одинаково: смертью. А реформы были предприняты Петром очень кардинальные, и у создаваемой им прослойки общества не было ни малейшего шанса оставаться русской. Для умерщвления веры он придумал ерничество над Православием — «всешутейший собор»; для искоренения остатков целомудрия — ассамблеи; для воспитания себе подобных монстров — обязательное участие своих «птенцов» в пытках и казнях всех нежелающих подчиниться его железному диктату. Была придумана и стратегия для умерщвления каких-либо зачатков совестливости — полная безконтрольность в финансовых операциях, что привело к воровству в не бывалых до той поры размерах и масштабах.
А разворовывать было что: «По описанию венецианца Иосафато Барбаро, зимою привозят в Москву такое множество быков, свиней и других животных, совсем уже ободранных и замороженных, что за один раз можно купить до двухсот штук… Изобилие в хлебе и мясе так здесь велико, что говядину продают не на вес, а по глазомеру» [92, с. 458–459].
Вот еще сведения иностранцев о сказочно богатой допетровской Московии: «Русские продают огромное количество коровьего и свиного мяса… Сотню кур отдают за дукат; за эту же цену сорок уток…
Ежедневно на льду реки (Москвы) находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых товаров. В течение всей зимы эти товары не иссякают»[7]…
«…я купил в дороге при моем отъезде ягненка такого большого, как баран у нас во Франции, за 10 деннингов»[8]…
«Конопля и лен в большом количестве, вследствие чего полотно в России очень дешево»[9]…
«В Москве такое изобилие всех вещей, необходимых для жизни, удобства и роскоши, да еще покупаемых по сходной цене, что ей нечего завидовать никакой стране в мире, хотя бы и с лучшим климатом, с плодороднейшими пашнями, обильными земными недрами»[10]…» [64, с. 74–77].
То есть, что красть было. И крали. Алексашка Меншиков, например, перевел только в одни английские банки около пяти миллионов рублей, что в среднем составляло бюджет всей Российской империи!
«За Меншиковым следовали и другие. Но не только «птенцы», а и всякие более меньшие птенчики. «Финансовое доверие» было организовано так прочно, что в начале Северной войны понадобился указ, запрещавший деньги «в землю хоронить» — не всем же был доступен английский банк, хоронили и в землю. У каких-то Шустовых на Оке нашли по доносу 700 000 рублей золота и серебра. Сколько было таких Меншиковых, которые сплавляли за границу сворованные деньги, и таких Шустовых, которые прятали свои деньги от меншиковского воровства, а воровство развилось совершенно небывалое! М. Алданов в своих романах «Заговор» и «Чертов мост» рисует как нечто само собою разумеющееся переправку чиновных капиталов в амстердамские банки. Речь идет о конце екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта традиция далеко пережила и Екатерину» [126, с. 457].
Давайте-ка теперь и обсудим, что же это такое в нашей процветающей великой православной стране вдруг произошло, что какой-то безродный проходимец умудряется единолично украсть годовой ее бюджет?!
И он, к тому же, как выясняется, вовсе не одинок: у каких-то Шустовых, в истории вообще никакого следа не оставивших, находят сумму денег, эквивалентную полумиллионному стаду коров! А сколько таких Шустовых по стране?..
И все эти Чичиковы с Коробочками, да Плюшкины с Собакевичами аж до гоголевских романов в удивительнейшей своей с петровских времен неизменности дожили отнюдь не случайно!
Так что же это за племя такое незнакомое? Почему простому русскому постсоветскому человеку столь удивительны их повадки?
Говорят, что эти люди государство российское строили.
Это кто же строил-то, позвольте? Это Плюшкин, что ли, страну нам создал, заменив экономику экономией, с успехом повыковыряв все до единой козявки из рюмки с коньяком? Или, может, нам ее Чичиков из-под Коробочки со двора чужого увел, словно конокрад лошадь?
Ну уж нет. Такие люди строить не умеют.
Зато они распрекрасно умеют воровать и комбинировать.
«За Петром могли пойти только нерусские оппортунисты, безпринципные карьеристы, гонящиеся за наживой… <То, что у> Петра не нашлось достойных преемников, было вовсе не случайно: действительно — достойные русские люди и не могли примкнуть к Петру»[11] [46, с. 155–156].
П. Н. Милюков признает, что попытка европеизации России была достигнута «… «ценой разорения страны»[12] … По утверждению Милюкова, тяготы русского крестьянина в это время возросли в три раза» [43, с. 13].
Страна умирала в устроенном «Преобразователем» концлагере, странным образом получившем в наше время эдакое бодренькое наименование — «Россия молодая»:
«Никогда народ не был подавлен такой неслыханной тиранией, как при Петре. До какой степени тяжко приходилось населению, показывают не только опасные бунты, но и общий результат Петрова царствования. Население при нем не возросло, но значительно сократилось…» [69, с. 154].
