на улицу все постели, раскидала их по кустам и оставила прожариваться на солнце. Потом затеяла постирушки. В корыте вода напоминала жидкую грязь в луже по осени – и по цвету, и по консистенции. Ну, Глафира, ясно дело, другими словами мне всё это объясняла, просто у меня в голове сложилась картинка, а я её вам пересказываю уже так, как умею.
Подаркам нашим Манька очень обрадовалась, сразу развязала узелок и достала краюху хлеба. Она ещё тёплой была. Разломила бабёнка краюху на несколько кусков, которые покрупнее – малым раздала, а те, что поменьше, поделила между «мамкой и папкой». Дальше Глафира наблюдать не стала, ушла. Но общее впечатление у неё осталось положительное: Манька довольна своим положением, дети рады. А уж что на этот счёт думает Егорша, нам всё одно не узнать – от него трезвого ни одного слова не добьёшься.
Я осторожно поинтересовался у Глафиры, почему так вышло, что Манька готова была выскочить хоть за хромого, хоть за рябого. На это бывшая гувернантка мне ответила:
— Дворовые-то люди редко семьи заводят. Обычно хозяева им этого не дозволяют. Так и помирают горничные, кухарки, дворецкие, лакеи одинокими. Иным, бывает, что и выпадает счастье познать радость любви с хозяевами либо друг с другом. Но это дозволяется лишь до тех пор, пока всё шито-крыто. Беременных срочно выдают замуж, хотя мужья не особо рады принять в дом жену с «кузовом». Обычно бьют «потаскуху» жестоким боем и потыкают потом всю жизнь. Мужиков, замеченных в прелюбодеянии, хозяева обычно стараются сбыть в рекруты либо оженить на вдове, а то и порченной какой.
Потому-то Манька так и обрадовалась, что у неё теперь своя семья появится. На молодого да бездетного ей вряд ли рассчитывать придётся. А дети… Это для неё даже хорошо! Своих-то после весёлых ночек с помещиками у неё, похоже, уже не будет… — последнюю фразу Глафира сказала почти шёпотом, при этом густо покраснев.
— Ясно, — задумчиво произнёс я. — Выходит, я попал в самую точку, когда в гневе решил горничную замуж выдать за самого никудышного мужика.
— Выходит, что так, — согласилась со мной Глаша.
А между тем, село уже гудело… Народ активно праздновал свадьбы. Прямо на улице выставили общий стол. Вернее, несколько столов поставили буквой «П», натаскали на него еды, кто чем богат, да выпивку откуда-то выискали. Нарядились все, кто во что горазд: то тут, то там мелькали Плещеевские сюртуки и жилетки на мужиках, нелепые «барыньские» платья на бабах и девках.
Невесты так причупурились, что их и не узнать — наряжали, видимо, всем селом. Женихи тоже новобрачным не уступали «в красоте». Их всех усадили по центру, а гости разместились уж после углов по краям. Старухи тут же стали обсуждать «молодых», не стесняясь их присутствия.
Больше всех доставалось весёлой толстушке Лизавете, низенькой и розовощёкой девке. Бабка, самая старая среди присутствующих и, по ходу, самая злобная, нагло ткнула в неё пальцем и громко заявила:
– А Лизка-то точно порчена… Видал её Матвей в прошлом годе на речке – с Гаврилой плескалась, правда, в одёжи, но так-то усё на виду було. Мокра-то сряда облипла усе прэлэсти её бабския! А потом-то уж и не знамо, шо у них там деялося-тоть…
Лизавета залилась румянцем, зыркнув в сторону сплетницы, но промолчала. Зато разговор поддержала худая и длинная соседка старухи:
– Да енто-ть ланно! Купалися… А вон чаво в эфтом-то годе приключилося, не слыхала рази? Она же в лесу будто-ть заблукала! Главно, девки усе пришли, а яё нетути. И Дормидонта как раз об ту пору в посёлке не было… А? Куды это яво черти унесли-то, кады самая пора была огород копать? А потом вдруг Лизка вроде как дорогу из лесу сама нашла, к вечеру ужесь. И Дормидонт аккурат к ночи возвернулси…
– Да ты шо! – старая злыдня даже глаза закатила от возмущения и перекрестилась, узнав о своей землячке столь нелицеприятные сведения.
Лизка всю эту болтовню слышала, злилась, но старалась вида не показывать. Часов в десять вечера родители предложили молодым идти на отдых. С каждой парой отправилась одна из тётушек – приглядывать за тем, чтобы невеста подмену какую-либо не устроила. А то же бывали случаи, что курицу в спальню протаскивали и там ей рубили голову, пачкая простыню кровью, а то и вовсе уже испачканную тряпицу проносили. А некоторые умудрялись протаскивать ножи или иголки, чтобы нанести себе раны.
Между тем невинность невесты считалась главным правилом в посёлке. Случаи, когда влюблённые перед венчанием попросту вступали в отношения, случались, конечно. Но нетерпение молодых после помолвки оправданием было слабым: не столь важно, с кем невеста потеряла невинность, главное, чтобы в первую брачную ночь доказательство этой самой невинности было представлено народу.
Тётушка-сторож так и должна была сидеть около дверей сенника — спальни молодожёнов, пока невеста сама не выносила ей доказательство своей честности. Тогда та со всех ног бежала предъявлять окровавленную простыню гостям, которые всё ещё праздновали за столами, либо просто терпеливо ждали последнего акта этого представления.
Если же невеста оказывалась недевственницей в первую брачную ночь, то позор падал на головы и самой молодой, и её родителей. Новоявленную «порченую» супругу могли остричь или вовсе обрить наголо, что считалось наивысшей степенью позора. Затем всех троих, отца с матерью и «охабницу», привязывали к хвосту лошади за руки. Обманутый супруг объезжал таким макаром всю деревню, а соседи с огромным удовольствием плевали в «позорников», плескали в них помоями, кидали навозом. Хорошо ещё, что здесь увечья наносить было не принято. Хотя бы что-то положительное было в правлении Плещеева — понимал, мразота, что увечные бабы мало пользы ему принесут.
Эти традиции «позорить охабников» сохранялись с незапамятных времён, но во время Плещеева только он сам решал, отдавать на позор молодую супругу или нет, поскольку право первой ночи самолично закрепил за собой. Потому «позорище» хотя имело-таки место быть, но не так часто — барин успевал самолично «испортить» всех молодых девок до их бракосочетания.
Но вот когда спектакль таки радовал благодарных зрителей–сельчан, тогда уж каждый старался не просто пассивно наблюдать за происходящим, но и активно принимать в зрелище участие. Мало кто отказывал себе в удовольствии унизить «земель» — к событию готовились заранее, припасая вёдра с нечистотами и навоз.
Кстати, не все «опозоренные» находили в себе силы жить дальше после такого унижения. Но земляки тут
