— Расскажешь — убью.
Полина вдруг отчетливо представила себе, как Петя прижимается лбом к двери, за которой его отец молча собирает вещи, иногда останавливаясь, чтобы отклеить от себя бьющуюся в истерике мамашу. Бац! Грохнула об пол бутылка с корабликом внутри — сувенир из эпохи недолгого счастья — и осколки брызнули в дверную щель. Мамаша всё визжала, а тот, тот не произнес ни слова. Перед уходом притянул к себе Петю, такого же угрюмого и непроницаемого. Бедный Петя, как, должно быть, неприятно вставать по утрам, зная, что тебя никто-никто не любит. Надо было сказать ему что-нибудь, простое и дружеское, но говорить так — редкий дар, которым, она, увы, не обладала. И понять его не могла: родители развелись, когда ей было три года, отец жил в другом городе с новой семьей, и Полина вспоминала о его существовании лишь по праздникам, когда от него приходили открытки, всегда одинаковые: «Учись хорошо, слушайся маму, желаю успехов». Никогда — «Дорогая доченька», только «Полина». В детстве она ломала голову над тем, зачем вообще нужен отец, когда есть мама и бабушка. Пришла к выводу, что не нужен. Просверлить дырку или подвинуть сервант можно всегда попросить соседа. Мама говорила, что свою главную функцию отец выполнил — подарил ей Полину…
Петя дождался, пока высохнут слезы, и вернулся в купе. Когда Полина отважилась вернуться, он спал, прижав к себе Рафаэля.
— Что ты так долго? — спросила бабушка.
— Надоело сидеть, — ответила Полина и посмотрела на мамашу Пети.
Углубившись в «Калейдоскоп», та довольно жевала булку с маком. Петя так и проспал до самой Москвы, чем несказанно осчастливил всех попутчиков
* * *
Московское небо, по обыкновению, казалось выше и ярче петербургского, но любоваться им не было времени: поезд в город У. отходил через пятнадцать минут. Перрон Казанского вокзала заливало море «бычков», раздавленных пластиковых бутылок и пивных пробок. Бабушка грудью пробивала дорогу в толпе, Полина тащила за ней на поводке чемодан, громыхавший об асфальт, и очень гордилась собственной мощью. Однако привокзальные паразиты этого во внимание не принимали, со всех сторон атакуя Полину предложениями помочь. Один, кривой, с жидкой рыжей бороденкой, не отставал дольше всех, бежал за ними и бубнил: «девушка, поднесу чемоданчик», не обращая внимания на «спасибо, я сама». Наконец, уже у вагона, он плюнул и сказал:
— Жадность вас погубит.
— А ну иди отсюда! — повернулась бабушка.
Мужичок остановился и как-то весь сжался, хлопая налитым кровью глазом.
— Я люблю тебя! — раздалось с другой стороны, — я не могу без тебя! Возвращайся скорее!
Полина умилилась. Взъерошенный молодой человек посылал воздушные поцелуи в окошко поезда, откуда ему махала хорошенькая ручка. Как, должно быть, грустно расставаться, когда любишь. Полина вздохнула. Её ещё никто ни разу не провожал. Ну, кроме мамы, конечно. Она представила себя на месте обладательницы хорошенькой ручки. Поезд трогается, оставляя на перроне Лёшку, со слезами на глазах он прижимает к сердцу фотографию Полины, ту, на которой, по словам мамы, у нее глаза как у Брижжит Бардо.
— Заходи, — сказала бабушка и отодвинула дверь купе.
Заходить было некуда. Перед ними возвышалась стена из свернутых ковров, занимавших всё пространство от пола до потолка. От запаха нафталина у Полины зачесалось в носу.
— Это что такое? — бабушка всплеснула руками и побежала к проводнице. Проводница, увидев ковры, схватилась за голову и стала вызывать по рации милицию. Полину затолкали в соседнее купе вместе с вещами, а бабушка осталась в коридоре. Через несколько минут дверь отодвинулась. На пороге стояли трое лысых.
Сначала Полина подумала, что они близнецы — из-за одинаковых оранжевых одеяний до пола. У того, что стоял посередине, на животе висел вытянутый, как яйцо, барабан.
— Харе Кришна! — сказал он.
— Я сейчас уйду. Я жду, пока из нашего купе ковры вытащат, — начала оправдываться Полина, на всякий случай подвинувшись к двери.
— Ковры? Ковры-ры-ры-ры, — запел вдруг второй лысый, а его товарищ принялся аккомпанировать ему на барабане. Третий достал из-под полы бубен. Полина прикрыла рот ладонью, чтобы не рассмеяться.
Лысые синхронно уселись на полку напротив и запели.
— Говинда харе гопала хареГовинда харе гопала хареДжайа джайа дева хареДжайа джайа дева харе.
Кришнаит с барабаном наклонился к Полине и сказал:
— Слушай, мальчик! Тот, кто родился, непременно умрет, а после смерти — родится вновь. У души нет ни начала, ни конца. Поэтому твоя душа будет оставаться в этом мире, пока не освободится из плена, пройдя через процесс очищения. Человек появляется на свет, чтобы познать науку о душе, и он будет пожинать плоды совершенных в прошлом действий. Познай себя и прими бесценный дар сознания Кришны. Вот книга, которая изменит твою жизнь, — и он достал из складок одеяния «Бхагават-Гиту» в яркой обложке.
Дверь отодвинулась, и в купе вплыли две пузатые клетчатые сумки, а за ними — полный мужчина в спортивном костюме. Увидев кришнаитов, он что-то крякнул под нос. Его встретили три одинаковые улыбки.
— Здравствуйте, приехали! Кто-то тут лишний, — пробасил новый пассажир, почему-то глядя на барабан.
— Извините, я сейчас уйду. Я жду, когда из нашего купе ковры уберут, — сказала Полина.
— Да там не только ковры. Там еще магнитолы и видаки под сиденьями. Казахский нелегальный бизнес. Накладочка вышла у них, думали, что в то купе билеты не проданы. Стоять будем, пока менты с ними не разберутся.
— Материальные блага! Всё это пустое. Как далека от истинной сущности жизни эта погоня за комфортом! Человеку достаточно крыши над головой, а ковры — это излишество, — строго сказал кришнаит с бубном.
— А я-то тут причем? — возмутился мужик, — я вообще одеждой торгую. Вот, джинсы есть, кстати, мужские, «Левайс». Для вас — десять тысяч. У девушки какой размер?
— У какой девушки?
— Да вот же девушка с вами!
— Я не с ними. Я из соседнего купе.
— Все равно. Джинсы будем смотреть? Американская классика. За ваши красивые глаза сделаю скидку.
— Лучше купите книжку. Она принесет вам настоящее счастье — счастье познания истины.
— Книжки… Книжки на задницу не натянешь, извиняюсь за выражение. Такая модная девушка, конечно, она купит джинсы. Правда, красавица?
— Протрутся твои джинсы, да и счастья от них — на секунду, а божественная истина останется с ним… с ней навсегда. И откроет ей путь к познанию через очищение.
— Вы извините, но я ничего покупать не буду, — Полина встала и отодвинула дверь купе.
Мимо проплыла чертыхающаяся башня из коробок. Лохматый романтик за окном уже явно не знал, куда себя деть. Все мыслимые прощальные слова были сказаны, а поезд не желал увозить возлюбленную, сводя на нет красоту момента. «Да уезжай ты, наконец», — наверное, думал парень, а обладательница хорошенькой ручки маялась: уйти в купе было неудобно, вдруг она не успеет выйти снова, чтобы помахать из окна удаляющегося поезда.
— Полина, иди сюда! — позвала бабушка, — все в порядке. Этот любезный молодой человек нас спас!
— А вы — молодчина, помогли задержать партию контрафактных товаров, — ответил на любезность довольный милиционер.
В купе по-прежнему пахло нафталином. Полина засунула чемодан под сиденье и пристроилась у окна. Похоже, им повезло — соседей не наблюдалось. Дверь в купе осталась полуоткрытой. Через несколько минут поезд дернулся, пассажиры высыпали в коридор и облепили окна, чтобы зачем-то еще раз окинуть взглядом толчею Казанского вокзала. Полина открыла «Грезы любви»: «Уже на пятый день съемок, рассчитанных на шесть недель, Джон оказался в постели с Кэтрин. Впрочем, ничего экстраординарного не произошло. Оба были взрослыми и знали, чего хотят. Однако Кэтрин все же обманулась: она не желала видеть, что роль Берни — всего лишь ширма, мираж и что настоящий Джон ее совсем не любит».
— Комбат, батяня, батяня, комбат![7] — забасил кто-то в коридоре, — ну что за вагон, одни женщины!
— А что вам не нравится? — ответил женский голос, на последнем слове игриво загнувшись кверху.
— Очень мне всё нравится. Гарем прямо какой-то! У вас, случайно, нет свободной полки?
— Так я вам и сказала.
— А что такого? Посидим, выпьем коньячку, поговорим за жизнь.
— Уж сразу и коньячку!
— Ну, можно не сразу. Можно чайку сперва.
— Знаем мы этот чаек!
— Я ведь не от хорошей жизни. У меня в купе… — тут бас стал потише, — какую-то пургу гонят. И молятся, молятся. Тоска! Я ведь не доеду так, спасите меня, пожалуйста. Какие у вас, девушка, красивые глаза!
Полина выглянула в коридор. Обладательница хорошенькой ручки улыбалась продавцу джинсов и смущенно заправляла за ушко рыжую прядь. Эти изящные пальчики, очевидно, страдали кинетической амнезией — то полное грусти движение, которому для совершенства не хватало только белого платка, было ими уже благополучно забыто.
