Полина выглянула в коридор. Обладательница хорошенькой ручки улыбалась продавцу джинсов и смущенно заправляла за ушко рыжую прядь. Эти изящные пальчики, очевидно, страдали кинетической амнезией — то полное грусти движение, которому для совершенства не хватало только белого платка, было ими уже благополучно забыто.
* * *
«Итак, я уже второй день в доме тети Зины и дяди Гены. Родственные связи, наконец, установлены: тетя Зина — бабушкина двоюродная сестра, а дядя Гена — её муж. Они живут в одноэтажном доме с плющом на стенах, скрипучими полами и баней вместо ванной. Две недели без душа, эх! Туалет во дворе, магнитофона нет вообще, так что я не зря взяла плеер. Ехали от вокзала на машине, посреди дороги заглохли — пришлось толкать. На бампере до сих пор отпечатки моих ладоней. Меня поселили в «зале» (так тут называют гостиную), что, с одной стороны, хорошо, ведь это лучшая комната в доме. Ну, конечно, тут сервант с горами хрусталя и фарфоровыми слонами, искусственные цветы на окне, над диваном «Утро в сосновом лесу» неизвестного ткача… Если художника — говорят «кисти», а так, получается — «иглы неизвестного ткача»? Я облюбовала кресло у окна, и сейчас сижу в нём, потому что на улицу выйти сил нет, жуткая жара. В общем, условия сносные, но есть и минусы. Во-первых, за стенкой спальня тети Зины и дяди Гены, а тетя Зина, как выяснилось, храпит. Во-вторых, здесь стоит телик, и она вечером приходит смотреть сериалы — это святое. Вчера я легла спать, и мне стало так тоскливо, так захотелось домой! Потому что в этом захолустье вряд ли что-нибудь мне светит. Я заметила за собой такую странность: больше всего на свете хочется уехать, а как только приезжаешь на новое место, что-то начинает ныть внутри и зовет домой. В первую ночь я, конечно, положила под подушку расческу, чтобы приснился жених. Какое вранье, непонятно кому выгодное, все эти народные приметы! Мне снился Сталлоне. Оказывается, он весьма недурно говорит по-русски. И терпеть не может крабовые палочки.
Во дворе живет пес с оригинальным именем Шарик, несчастный и потрепанный жизнью. Его где-то подобрали. Стоило мне погладить Шарика, как он в меня влюбился. Каждый раз, как выхожу из дома, он бежит ко мне ластиться. Хочет, чтоб я чесала его за остатками ушей.
Тетя Зина и дядя Гена очень милые. Тетя Зина каждый день укладывает свои длинные волосы с помощью, наверное, сотни шпилек. Дядя Гена ниже её на голову, коричневый — загар не сходит, видимо, круглый год — и весь в морщинах. Он очень смешно произносит букву «ч» — как «тс». А вот сыновья у них явно не удались. Они вчера приходили, мои троюродные братья — Коля и Боря (еще есть Костя, но я его пока не видела), один сварщиком работает, второй машины гоняет из Тольятти. Коля выглядит так, словно его постоянно хранят в кладовке — похож на ворох старой одежды. Разговаривать с ним не о чем. Когда он услыхал, что я знаю английский, поверить не мог и попросил что-нибудь сказать. Детский сад какой-то! Я сказала: «I hate this room, I want to go home». Он: «И что это значит?». Я: «Мне очень нравится этот дом, я так рада, что к вам приехала». Молчит. Я испугалась, что он все понял, но напрасно. У него просто ненормальное благоговение перед всяким, кто способен сказать хоть пару фраз по-английски. Немудрено: Колина золотая мечта — уехать в Америку. Какая банальность! Со вчерашнего дня он смотрит на меня так, будто я — академик-лингвист. И просит переводить ему надписи с упаковок сигарет и банок с краской. Боря, старший… Меня от него просто тошнит. Мужчина рыночного типа. Когда мы приехали, было, понятное дело, застолье, ну, водка там, селедка, огурцы соленые — всё как обычно. Я поела салата «оливье» (куда же без него?) и ушла в комнату, читать. Приходит этот Боря, морда красная, начинает меня пытать: а как у тебя с мальчиками? «Не жалуюсь», — говорю. Сгребает в охапку, хлопает по мягкому месту и заявляет: «Куда ж ты с такой попой худосочной, а? Мужику и подержаться не за что». Кажется, хотел проверить, что я из себя представляю повыше, но я отодвинулась. Бабушка сказала, что его бросила жена, и он в депрессии. Но это же не повод хватать меня за причинные места! Смешное выражение — «причинные места». Причина чего? Так, меня зовут, сейчас дядя Гена повезет нас смотреть город».
Полина сунула дневник под подушку, взяла фотоаппарат и побежала во двор.
— Полина! Ты же не поедешь в этом? — бабушка скрестила руки на груди (знак абсолютной власти).
— А что?
— Срам какой! Подумают, что ты нищая, ходишь в рванье.
— Бабуля, это же панковские шорты. И дырок-то всего три.
— Нет слов, одни буквы. Ты знаешь, я это твое рванье видеть не могу. Сейчас же переоденься.
— Ну, бабуля!
— Никаких «бабуль». Надень уж лучше сарафан. И захвати подарок для Кости.
Полина, вздохнув, пошла переодеваться. С бабушкой спорить — дохлый номер. Но в сарафане ещё лучше показываться народу: ноги видны во всей красе. Мама любит рассказывать, что когда Полину, вернее то безымянное существо, розовое как гриб-волнушка, которое позднее превратилось в Полину, принесли на первое кормление, было сразу отмечено, что ноги у ребенка удались на славу — длинные и стройные.
Полина повертелась перед трюмо. Пожалуй, трюмо было единственной вещью в «зале», представлявшей для нее ценность. Раньше у Полины не было возможности подробно изучить себя в профиль. Свои боковые отражения она нашла весьма соблазнительными.
Полина взяла сумочку и побежала в бабушкину комнату. Там, на кресле с поролоновыми проплешинами, лежал тетрис — подарок для Кости. От встречи с Костей Полина, после общения с его братьями, уже ничего хорошего не ждала, но все-таки он — ровесник, так что, наверное, будет проще. Костя на два дня уезжал к другу на дачу и потому до сих пор не засвидетельствовал гостям свое почтение. Когда Полина спустилась по ступенькам крыльца, из кустов материализовался Шарик, и приткнулся к её коленке.
За сараем под наполовину разобранной «Окой» валялся Коля. Увидев Полину, он поднял голову и стукнулся головой о бампер. Полина прыснула в кулак.
— Ну, моя-то дивчинюшка — красавица! — сказала тетя Зина и оставила на Полиной щеке малиновую розочку помады.
— Давай, хорошая моя, на борт! — провозгласил дядя Гена, открывая дверь неразобранной машины.
Бабушка уже сидела на переднем сиденье и обмахивалась журналом «Здоровье» 86-го года выпуска.
— Ты знаешь что, у нас в У. Пушкин жил целых два дня? — гордо спросил дядя Гена.
— Нет.
— Как же! У нас ведь был Яицкий городок! С двадцать первого по двадцать третье сентября 1833 года! Есть и дом, где он останавливался. Он тут про Емельку Пугатсёва узнавал. У нас Пугатсёв женился, в Старой церкви. Туда тоже поедем, только вот заберем Костю.
— А где он?
— У вокзала болтается, двоетсник. А, так твою и растак! Клуша!
Переходившая дорогу курица с воплями скувырнулась в канаву.
Одноэтажные домики и заборы довольно быстро сменились обычной городской застройкой. Машина затряслась по буграм и ямам улиц, какие есть во всех городах бывшего СССР — прямых, уставленных бетонными коробками. Если бы не надписи на казахском — «Дәріхана», «Киім», «Дәмдеуішi» — могло бы показаться, что из России они и не выезжали. В центре, однако, оказалось много зелени, попадались симпатичные здания: «Краеведтсеский музей, областной акимат, управа балайская» и памятники — «это Тсяпаев, хотите анекдот про Тсяпаева? Прибегает Петька и критсит: «Василий Иванытсь, белые лезут!» — «Не до грибов сейтсяс, Петька, вот разобьем контру, тогда и пособираем!». Увидела Полина и главное украшение города — красно-коричневый Храм Христа-Спасителя с двумя треугольными башнями, похожими на шапки звездочетов. В остальном архитектура не радовала. Над скучными серыми домами все еще стояли слова-динозавры: «Слава великому советскому народу!», «Коммунизм женедi!», «Марксизм-Ленинизм». Прошлое нескромно напоминало о себе с фасадов, хотя Казахстан вот уже четыре года был страной независимой и демократической. Полина почему-то вспомнила кришнаитов из поезда. Воображение подкинуло нелепую картину: лысые братья лезут на крышу, чтобы составить из светящихся букв фразу «Харе Кришна!».
У вокзала, за кособокими ларьками, сидели казашки в платках, перед ними на столах пестрели красно-желтые горки помидоров и перцев. Рядом на бетонных блоках курили трое парней. Когда дядя Гена остановил машину, один, бритый, как кришнаит, быстро вынул изо рта сигарету и бросил ее в жидкую пыльную траву.
— Костя! Опять куришь, едритингедрит! Тсего тебя, выпороть, тсьто ли?
— Здорово, — сказал Костя, щурясь на солнце.
— Здрасьте, дядь Ген, — поддержали его товарищи.
Полина, изучив контингент из окна машины, решила, что самый симпатичный — стройный, загорелый казах с короткой стрижкой, явно старший. На нем были потертые джинсы и черная футболка. Второй мальчик, сутулый и конопатый, сидел, вытянув ноги в оранжевых шортах, и щупал свой бицепс, а вернее, его отсутствие.
