– Кушайте пожалуйста, падре, – говорил он Амаро, передавая ему блюдо. – Я уже так старался… Не угодно-ли откушать греночков под соусом? Не буду хвалиться, но соус, кажется, вышел у меня недурно сегодня.
* * *
Обед был действительно приготовлен так хорошо, что, по словам каноника Диаса, Даже Святой Антоний мог соблазниться им в пустыне. Все гости сбросили плащи и сидели в. одних рясах, медленно прожевывая пищу и почти не разговаривая. Полуденное солнце весело играло на пузатых стаканах со старым вином, посуде и блюдечках со свежими оливками, а славный аббат внимательно резал на тонкие ломтики белую грудинку фаршированного каплуна, сияя от искреннего удовольствия.
Окна столовой выходили на двор. У самых подоконников, росли цветущие кусты камелий, за ними виднелось несколько яблонь на фоне голубого неба. Вдали слышался скрип нории.
Либаниньо ел за четверых, не переставая подшучивать над Гертрудою.
– Дай-ка мне блюдо с зеленью, цветочек мой прелестный. И не гляди на меня так, плутовка, ты губишь меня совсем.
– Экий болтун! – отвечала старуха весело. – Вы бы поухаживали за мною тридцать лет тому назад.
Священники давились от смеха. Две бутылки портвейна были уже выпиты, и отец Брито расстегнул рясу.
К двери, со стороны двора, подошел старый нищий, жалобно бормоча молитву. Гертруда, подала ему хлеба, и священники заговорили о том, что в окружающей местности появилось за последнее время очень много нищих и бродяг.
– Бедность большая, что уж и говорит! – говорил мягкосердечный аббат. – Голубчик Диас, скушайте еще кусочек, каплуна.
– Да, бедность здесь велика, но лень еще больше, – сухо возразил отец Натарио. – Я знаю, что во многих имениях нехватает работников; это не мешает, однако, здоровым и молодым парням бродить из деревни в деревню и просить милостыню. Все это мерзавцы и негодяи.
– Полно, полно, батюшка, – перебил его аббат. – В нашей местности действительно очень много бедноты. Я знаю семьи, где отец, мать и несколько человек детей спят на полу в повадку, как свиньи, и питаются одними овощами.
– А чем же им больше питаться, по твоему мнению? – воскликнул каноник Диас, обгладывая косточку жирного каплуна и обсасывая свои пальцы. – Не индейкой же? Как ты полагаешь? Каждый есть, как ему подобает по положению.
Аббат уселся поудобнее, поправил на животе салфетку и сказал тоном глубокого убеждения:
– Бедность угодна Господу Богу.
– Хорошо, когда находятся богатые люди, оставляющие наследство церкви на дела благочестия, – заметил отец Амаро с серьезным видом.
– Собственность должна непременно находиться в руках у церкви, – произнес Натарио авторитетным тоном.
Каноник Диас громко икнул и добавил:
– Да, ради блеска культа и укрепления веры.
– Но главная причина нужды это – страшная распущенность нравов, – сказал Натарио.
– Да, ужасная! – воскликнул аббат с отвращением. – В моем маленьком приходе в настоящее время не меньше двенадцати беременных девушек. И представьте себе, если я пробую делать им выговор, они хохочут мне прямо в глаза.
Отец Брито рассказал об одном ужасном случае в его приходе: несколько девушек семнадцати-восемнадцати лет забрались раз на сеновал и провели там ночь с целой компанией молодых парней.
– Я не знаю, что происходит в твоем приходе, Брито, – лукаво заметил Натарио, которому вино развязало язык: – но что бы там ни было, у них перед глазами живой пример. Говорят, что ты и жена мэра…
– Это ложь! – закричал Брито, краснея, как рак.
– Однако, Брито, однако, – заговорили все кругом.
– Это ложь, это ложь, – повторял он.
– Правду сказать, господа. – заметил каноник, понизив голос и лукаво подмигивая: – это очень симпатичная женщина. У Брито вкус недурен.
– Я знаю, кто распускает про меня эти слухи, – волновался Брито. – Это подлец – Кумиадский помещик. Он злится на меня за то, что тот не провел его в депутаты на последних выборах. Подождите, переломаю я ребра этому негодяю. – Глаза его налились кровью, и он повторял, потрясая кулаками: – Переломаю я ему ребра…
– Ну, полно. Нечего так волноваться, Брито, – успокоивал его Натарио.
Этот помещик в Кумиаде находился в то время в оппозиции и располагал на выборах двумя стами голосов. Священники заговорили об избирательной кампании. Все они, кроме отца Амаро, умели, как выражался Натарио, «состряпать депутата». Каждый стал рассказывать о своих подвигах на этом поприще.
Отец Натарио сообщил, что доставил на последних выборах восемьдесят голосов кандидату правительства.
– Чорт возьми! – воскликнули остальные.
– И знаете каким путем? Я устроил чудо.
– Как так?
– Я уговорился с одним миссионером, и накануне выборов в нашем приходе были получены письма с неба за подписью Пресвятой Богородицы, в которых требовалось, под угрозой наказания свыше, голосовать за правительственного кандидата. Тонко задумано, неправда-ли?
– Гениально, – согласились все.
Один Амаро был поражен этим откровением.
– Исповедь – тоже прекрасное орудие в наших руках. – продолжал Натарио. – Фут мы действуем через женщин, но зато наверняка. Из исповеди можно извлекать огромную пользу.
– Но ведь исповедь – настолько серьезный акт, что, по-моему, она не должна служить делу выборов, – сказал Амаро тоном убеждения.
У отца Натарио, сильно разгоряченного от вина и обеда, вырвались неосторожные слова.
Неужели же вы принимаете исповедь в серьез, отец Амаро?
Эти слова вызвали всеобщее изумление.
– Как? Вы спрашиваете, принимаю ли я исповедь в серьез? – закричал Амаро, уставившись на него в ужасе.
– Что вы, Натарио? Что вы, побойтесь Бога! – накинулись на него остальные.
Натарио стал выпутываться из неловкого положения.
– Постойте, выслушайте меня. Я вовсе не хочу сказать, что исповедь – ерунда. Слава Богу, я не франкмасон. Смысл моих слов тот, что исповедь есть лишь средство знать, что происходит в приходе, и направлять стадо прихожан в ту или иную сторону. И раз это служить Богу, то это хорошее орудие… Вот что, значит, я хочу сказать: что исповедь – хорошее оружие в наших руках. Понимаете ли?
– Ну, нет, Натарио, ну, нет, что вы говорите, полно! – закричали священники.
Натарио рассердился.
– Так неужели вы хотите убедить меня в том, что мы действительно облечены от Бога властью отпускать грехи? – закричал он гневно.
– Конечно, безусловно!
– Quorum remiseris peccata, remittuntur eis, – сказал каноник Диас, уплетая бобы. – Такова формула. А формула это все мой дорогой.
– Исповедь, по-моему – самое существенное в нашей деятельности, – заявил Амаро тоном ученика. – Почитайте Святого Игнатия, почитайте Святого Фому.
– Хорошо, так я попрошу вас ответить мне на один вопрос, – закричал Натарио в бешенстве. – Вот вы, например, сытно позавтракали, напились кофе, выкурили сигару и уселись после этого исповедовать кого-нибудь. Ваши мысли заняты в это время семейными или денежными делами, у вас болит голова или живот… И вы воображаете, что можете отпускать грехи, как сам Бог?
Этот довод поразил всех присутствующих.
Каноник Диас положил вилку, поднял руки кверху и воскликнул с комичною торжественностью.
– Hereticus est! Он – еретик.
– Hereticus est! Это и мое мнение, – проговорил отец Амаро.
В это время Гертруда подала на стол блюдо сладкого рису.
– Ну, ну, довольно об этом, господа, – сказал осторожный аббат, пользуясь удобным случаем переменить разговор. – Попробуйте-ка лучше моего рису. Гертрудушка, дай сюда еще графинчик портвейна.
Но Натарио не мот успокоиться и продолжал убеждать Амаро в своей правоте.
– Отпускать грехи значит являть людям милость Божию. А это присуще лишь самому Богу…
– Я могу выставит против этого два возражения, – закричал Амаро, торжественно поднимая палец.
– Ну, ну, успокойтесь-же, господа, – уговаривал их аббат искренно огорченным тоном, – откушайте-ка лучше рису. Вот и винцо 1815 года. Такое не каждый день пьешь.
Гости полюбовались сверкавшим в хрустальных рюмках портвейном и уселись поудобнее в обитых кожею креслах. Начались тосты. Первый был провозглашен за аббата. Он пробормотал несколько слов благодарности и чуть не расплакался от удовольствия.
– За Его Святейшество папу Пия IX! – закричал Либаниньо, поднимая стакан. – За несчастного мученика.
Все вышили за Пия IX, чувствуя себя глубоко растроганными, Натарио смягчился, заговорил о своих «розочках» и стал цитировать Виргилия. Амаро откинулся назад в кресле, засунул руки в карманы и уставился машинальным взором на окна, мечтая об Амелии.
Аббат предложил перейти в беседку пить кофе.
Было три часа. Все пошатывались немного и икали, весело смеясь. Один Амаро держался на ногах вполне твердо, но и тот чувствовал себя настроенным очень нежно и сантиментально.
– А теперь, господа, – предложил аббат, допив последнюю каплю кофе: – не прогуляться-ли нам в мое именьице?
