В таком городе, тоскуя об Ане, был вынужден оставаться Плужников, удерживаемый безымянной, могучей и благой волей, которая требовала от него последнего подвига.
Он посетил их жилище в милом переулке, и вид опустелой квартиры, нетронутой с того момента, когда он ее покинул, множество знакомых, родных, принадлежащих ей вещичек вызывали у него щемящее чувство, и на память пришел печальный пушкинский стих: «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я…» Он не касался ее вещей, боясь, что при первом прикосновении они рассыплются в прах, только взял папку со своими лубками, завязанную шнурком, в которой, запечатанное, таилось недавнее волшебное время, просилось наружу, и он боялся ослепительного стоцветного взрыва, который может его сразить.
С этой папкой понуро, в стремительно наступающих сумерках, он брел по набережной вдоль свинцовой реки, в которую из низких тяжелых туч падал снег. Этот снег рябил и туманил Кремль, делал мутными и серыми белые соборы, темнил золото куполов. Навстречу ему, из сухой колючей метели, приближалась женщина.
Когда они поравнялись, она окликнула его:
– Сережа!..
Он всмотрелся. Она была босая. Ноги ее посинели от холода. Тело было прикрыто бесформенным рубищем, которое смотрелось как холщовый мешок, чуть перешитый под балахон. Волосы были растрепаны, наполовину седые, с каким-то сором в перепутанных прядях. Но измученное худое лицо с остатками красоты, зелено-золотые восхищенные глаза показались ему знакомыми. И он вдруг узнал в нищенке свою давнюю подругу Нинель, что приходила в их флотское общежитие.
– Вот мы и встретились, Сереженька. – Она прижалась к нему, положила ему на грудь свою седую голову, и он обнял ее, стараясь заслонить от снежного, дующего с реки ветра. – Долго я тебя искала и нашла, мой родной…
Мимо них, по набережной, неустанно лился железно-стеклянный, вспыхивающий огнями поток лимузинов: то сжимал упругое тулово, набухал и сердито ревел, то размягчался, становился гуттаперчево-гибким и скользким, струился вдоль Кремля, казался длинным чешуйчатым змеем, охватившим Кремль неразъемным кольцом.
– Любили меня, недолюбили… Убили, недоубили… Я ведь, Сереженька, любила тебя… За это меня и схватили… Долго терзали, но я им ничего не открыла… Вот они у меня половину разума и выпили… Я с другой половиной живу, хожу среди людей и о тебе проповедую… Говорю, появился среди нас Русский Праведник… Он спасет Москву и Россию… Люди верят, ждут от тебя спасения…
Через реку, где на набережной стоял огромный тяжелый дом, весь пропитанный кровью, на крыше серой громады горели огненные жуткие цифры – «99,9», падали в реку, отражались, дрожали в черной воде красными змеями, и казалось, что по реке плывет число 666, с каждой секундой приближая последние времена.
– С тобой, Сереженька, случилось великое превращение… Раньше, когда я тебя обнимала, сердце твое было на левой стороне, а теперь, я слушаю, оно бьется на правой… Сердце у тебе перешло с левой на правую сторону – праведную… Потому ты и Праведник. Скоро тебе надлежит совершить свой подвиг – спасти Москву и Россию…
По черной вечерней реке плыл многоцветный корабль. Его украшал огромный портрет Счастливчика. На палубе скакали веселые шуты с балалайками, рогатые козлы с бубенцами, огромная старуха с метлой, гудевшей на ветру мелодию битлов «Еллоу субмарин». Крикливые карлики показывали людям на берегу стеклянные игрушки, медовые пряники, ванильное мороженое. Сыпали конфетти, пуляли хлопушками.
На мачте из репродуктора разносился Гимн Возрожденной Монархии, где были такие слова: «Не от Вовика, не от Шурика, а восходим мы да от Рюрика…» На борту агитационного корабля была надпись, призывающая москвичей на великое ночное торжество, которое состоится сегодня на Воробьевых горах.
– Ты, Сереженька, подвиг свой совершишь, спасешь Москву и Россию и уйдешь к своей суженой… А мне здесь без тебя оставаться, ходить босыми ногами по белу снегу и о тебе вспоминать…
Они шли, обнявшись, по набережной, поднялись на Каменный мост, стояли в снегопаде, в котором мешались огни фонарей и реклам, розовый туман Кремлевской стены и высокие, превращенные в маленькие рубиновые зарева кремлевские звезды.
– Ты все сказала как есть, – произнес Плужников, обнимая Нинель, слыша, как гудят железные крепи моста. – Мне надо еще побыть здесь недолго, а потом я уйду в Страну Березового Ситца, в Русский Рай, где ждет меня суженая… А чтобы ты меня не забыла, дарю тебе папку с рисунками… Хочешь, храни… Хочешь, людям раздай… А хочешь, когда выпадет снег, расстели на снегу, и тогда будет лето… Это не я рисовал… Моей рукой Ангел водил…
Он передал ей папку, стянутую шнурком, где таились чудесные разноцветные листы с образами Русского Рая. Они стояли на Каменном мосту, обнявшись, и метель, которая застилала Москву, обходила их стороной.
В эти часы на дальней московской окраине, в районе Капотни, где из бетонных градирен вздымались вулканические облака пара и над нефтеперегонным заводом колыхалось на низких тучах зарево багрового факела, за Кольцевой дорогой, у берега Москвы-реки, происходила загрузка Колосса Московского. Гигантское изваяние работы скульптора Свиристели уходило головой в стратосферу, скрывалось по грудь облаками. О медные доспехи чудища разбивалась метель. Озаренный прожекторами, могучий, одутловатый, он походил на необъятный самовар с высоченной трубой, из которой на город сыпались искры.
Площадка была окружена плотными кольцами охранения. Дальние подъезды были защищены блокпостами. Повсюду, явно и неявно, присутствовали агенты «Блюдущих вместе», вооруженные лазерными пистолетами и системами социальной защиты, стреляющими без предупреждения в тех, чей жизненный уровень находился за чертой бедности. Сквозь кордоны одна за другой проскакивали дорогие иномарки, подвозившие к изваянию цвет московского общества. Аристократы выходили из теплых машин, на мгновение попадали на открытую, ветреную площадку у ног исполина, где им подавалась на серебряном подносе рюмка тминной водки и чудесный малосольный огурец. После чего они погружались в скоростной лифт и возносились наверх, каждый на свой этаж, в строгом соответствии с табелью о рангах, с местами, которые они занимали в прекрасно отстроенной Вертикали российской власти.
Первыми вознеслись Счастливчик и Модельер, перед которыми почтительно расступилась боготворящая их знать. Модельер шел за Счастливчиком, поддерживая край горностаевой мантии.
Когда они мчались ввысь, сквозь огромное тулово к голове, пролетая как на ракете снежные облака, перистую ночную дымку, к ясному морозному небу в звездах, Счастливчик сжал руку Модельера и произнес:
– Благодарю за все!.. Первым царским указом велю называть тебя «Государь» и «собинный друг Царя»!..
– Дай срок, – отвечал Модельер, – мы с тобой таких указов навыпускаем, царство задрожит!..
Они вышли на самом верхнем этаже. Счастливчик занял место в огромной хрустальной голове, повторявшей в масштабе один к ста его собственную голову. А Модельер устроился чуть ниже, в горле великана, но так, чтобы был виден Счастливчик, окруженный прозрачным куполом, усыпанный драгоценными звездами.
Следом за ними в лифт вошли Патриарх Хайлий Второй, в золотой ризе, усыпанный самоцветами Востока, черноликий и приветливый, источавший торжество и величие. С ним была его экономка, молодая француженка, еще недавно танцевавшая в «Мулен Руж», но теперь возлюбившая Россию и воспринявшая православие. Она положила свою нежную белую кисть на бархатно-черную руку Патриарха, чему-то туманно улыбалась, какой-то шутке, произнесенной Патриархом по-французски, и их движения напоминали версальский танец котильон. Лифт вознес их в медное горло исполина, туда, где у него находился зоб, и они заняли одно из самых почетных мест в иерархии.
Следом поднялись олигархи, степенные, знающие степень своего влияния, пусть и ограниченного, но огромного, понимая, что именно они составляют славу России. Здесь был нефтяной магнат, чей фиолетовый язык напоминал цвет сырой нефти, которую тот прямиком отправлял в Америку. Владелец телекоммуникаций, меленький мохнатенький паучок, перебиравший лапками «мировую паутину». Никелевый барон, чья голова при определенном освещении напоминала никелированную кастрюлю, который использовал остатки российского подводного флота для перевозки слитков из Норильска в Мурманск, даже в период неодолимых полярных льдов. Алюминиевый миллиардер, у которого глаза без зрачков были белые, словно алюминиевые бельма. Обладатель всей металлообрабатывающей промышленности, тучный благодушный кавказец, похожий на белую репу с усиками.
Все они чинно вошли в лифт, и один, тот, что курил трубку, точную копию кимберлитовой, которой владел в Якутии, сокрушенно вздохнул:
– Жаль, что бедный Роткопф не дожил до столь чудесного часа…
