– Но я же – сталинский сокол! – ответил футболист, всматриваясь в крылатое, перепончатое чудище, парившее над Москвой, роняющее из зубатого клюва огненные шары. – Ты, Сережа, бей этого болвана наотмашь! А я у этой поганой вороны перья повыщиплю! – сказал, прижал к бедрам руки, которые превратились в отточенные серебристые крылья, оттолкнулся от земли и прянул в ночное московское небо, исчезая среди вспышек салюта.
Между тем истукан приблизился к Воробьевым горам, накатив такую волну, что она ударила в арену Лужников, повредив стены и купол; стал медленно выбредать на сушу, ставя громадные ступни, под которыми рушился берег, хрустели прибрежные деревья; тупо и мощно пошел вверх, проламывая просеку в голых липах, поднимая, как из бездны, свою хрустальную огнедышащую голову. Вышел, жутко сияя, весь в заклепках, сварных швах, в медных доспехах, из которых, в местах сочленений, текла мутная эмульсия, сыпались искры, валил млечный пар. Встал на бетонную площадку, которая застонала от тяжести; топчась на месте, медленно развернулся выпуклой грудью к Москве, сферообразными ягодицами к университету. Вращал поднебесной головой, из глазниц которой неслись в бесконечность снопы жестокого света.
И на эти лучи, как на свет маяка, тянулись народы.
Люди, заполонившие площадку, поначалу в страхе отпрянули, когда великан выбредал на вершину. Но потом, когда поднебесная громада установилась на бетонном подножии, раздавив вслепую целую колонну божьих коровок, торопившихся присягнуть Царю Мира, – люди пришли в себя. Пали ниц, поползли к истукану, не поднимая глаз, жадно хватая с земли, из расставленных мисок, вкусную еду – холодцы, отбивные, заливную рыбу, макароны с кетчупом, котлеты по-киевски, а также долму, люля-кебаб, чахохбили, хинкали, которые щедро пожертвовали многочисленные рестораны, принадлежащие певцу Вахтангу Кикабидзе. Люди ползли, хватали ртами вкусные лакомства, славили могучего владыку. В небе, среди подсвеченных акварелью туч, носилась «Колумбия», высыпая из клюва ворохи конфетти, веселые пыхающие шутихи, выхаркивала на Москву разноцветные серпантины и звуки нового гимна, куда бессмертный гимнописец, сочинявший когда-то басни про животных, вставил такие слова:
Славься, Америка, наша держава,Ты поглотила великую Русь!Славьтесь, лягушка, мышонок и жаба,Славься, веселый и лапчатый гусь!
Томас Доу, сидевший за штурвалом «Колумбии», любовался с высоты покоренной Москвой. Особенно прекрасен был Кремль с озаренными соборами, золотыми луковицами, окруженный алой стеной, подле которой расцветал фантастический, как и сама русская непредсказуемая душа, собор Василия Блаженного. Еще ему нравился Новодевичий монастырь, напоминавший жемчужную россыпь, которую хотелось собрать и ссыпать в карман. Он разглядел Триумфальную арку с квадригой, у которой любил прогуливаться, тайно, по заданию разведки, навещая Москву, мечтая о дне, когда под сводами арки пройдут головные подразделения армии НАТО и московский градоначальник вынесет ему на бархатной подушке символические ключи от столицы.
Он ощутил сильный удар, прокатившийся по корпусу челнока, от которого на секунду вырубились системы слежения, лишь мог угадать, что удар был нанесен сверху. Выглядывая сквозь жароупорные стекла кабины, успел разглядеть стремительную серебристую птицу, раскрывшую серповидные крылья, победно сверкнувшую золотым круглым глазом.
Удар был столь силен, что его ощутили сидевшие в салоне главы «восьмерки». Не надеясь на русское хлебосольство и гостеприимство, они на всякий случай подкреплялись. От сильного толчка Берлускони подавился спагетти, пролил на колени кетчуп и, кашляя, воскликнул: «Мама миа!»
Томас Доу направил вслед улетавшему Соколу плазменную пушку, выпустил вдогонку расплавленный фонтан плазмы. Но Сокол уклонился от смертоносного облака, сделал вираж и нанес по «Колумбии» повторный удар, теперь уже в подбрюшье, вонзив отточенный клюв в керамическую обшивку.
Удар сотряс могучее тело челнока, колыхнул салон. Пивший шампанское Жак Ширак утопил в бокале свой любопытный французский нос и булькнул с прононсом: «Се ля ви!»
Томас Доу, раздраженный и гневный, навел на безумную птицу лазерную пушку, захватил в прицел разведенные крылья, прижатые к груди когтистые лапы, клокочущий ненавистью зоб, всадил серию разящих ударов, один из которых настиг птицу, срубил маховые перья крыла, и они, дымясь, полетели к земле. Сокол на секунду потерял равновесие, перевернулся в воздухе, узрев одним глазом божественный Кремль с колокольней Ивана Великого, а другим – отвратительную, как крылатый головастик, «Колумбию», выправил полет и, нагнав челнок, долбанул его в хвостовое оперение, так что вдребезги раскололись жароупорные пластины и под ними, как у общипанного гуся, обнажилась голая пупырчатая кожа.
Удар сотряс салон. Посыпались подносы, стаканы. Горячий, с подливкой, стейк шлепнул Шредера в щеку, соус потек по белой манишке, и канцлер, оскорбленный пощечиной, воскликнул: «Доннер веттер!»
Томас Доу, стыдясь своего бессилия, собрался, стиснул в кулаках рукоять электромагнитной пушки и, когда возникла по курсу стремительная серебристая птица, пустил в нее серию пульсирующих колец, раскаливших воздух до синего света.
Сокол, охваченный пламенем, взмыл свечой, сбросил с опаленных крыльев огонь и пошел в крутое пике на ненавистный челнок, видя закрытыми, трепещущими от боли глазами прекрасное лицо своей матери, которая говорила ему: «Бей их, гадов, сынок!» Ударил в плавник «Колумбии», вцепившись когтями и клювом, хлопал, ударял что есть мочи тупую, пахнущую падалью тварь.
В салоне погас свет. Блэр упал лицом в соусницу. Морковка воткнулась ему в ноздрю. Завиток петрушки повис на ухе. Весь мокрый, то ли от пролитого виски, то ли от жидкости, которая брызнула из напуганного, сидящего рядом Буша, воскликнул: «Шит!»
«Колумбию» трясло. Томас Доу с трудом удерживал управление. Прибегая к последнему средству, желая наказать наглую русскую птицу, он нажал кнопку смертоносной системы «Дух Тьмы», направил на Сокола всю адскую мощь сатанинского оружия, всю лютую непобедимую силу преисподней. Тьма охватила Сокола, скомкала, погрузила в беспамятство. В груди треснули кости. Перья посыпались, и одно, сверкающее как стекло, попало в руки мальчика, будущего русского поэта и прозорливца. Чувствуя, что умирает, с остановившимся сердцем, Сокол меркнущим оком узрел, как идет на него жуткая махина, изрыгая пламя, окруженная кольцами плазмы, насылая кромешную тьму. Напряг из последних сил оставшиеся маховые перья. Распушил серебряный хвост. Нацелил клюв. И пошел на таран, в лобовую атаку.
Удар был столь силен, что корпус «Колумбии» раскололся как орех, и оттуда посыпались, дергая ногами, взмахивая руками, все члены «восьмерки». Цеплялись один за другого, падали на отточенные шпили Москвы. Президента Буша пронзил шпиль на здании МИДа. Посаженный на кол, он увидел Смоленскую площадь, Новый Арбат, голубой вращающийся глобус, напомнивший ему о мировом господстве. Только и мог, что вымолвить: «Зе айдел брейн из зе дейвел воркшоп», – и был таков…
«Колумбия» раскололась на части. Оставляя в небе волнистые трассы дыма, упала на территорию Штатов, рассыпав осколки на обширных пространствах Техаса, Флориды, Калифорнии и Колорадо, прибив насмерть шестьсот сорок восемь солдат, принимавших участие в иракской войне.
Томас Доу катапультировался. Скидывая на лету обгорелые клочья скафандра, голый, волосатый как павиан, чадя опаленной шерстью, страшно выл. Поджимал костлявые колени к выставленному подбородку. Уносился прочь от Земли, в пределы Черной Галактики, оставляя за витыми рогами два турбулентных следа.
Сокол в серебряном пламени рушился вниз, сгорая в небе Москвы. Упал в районе Соломенной Сторожки, зацепившись за высокое дерево, где его увидела романтическая и прелестная женщина, владевшая галереей «Велта», приняв за перформанс своих талантливых веселых художников.
Сокол же в эти минуты вступал на поляну березового Русского Рая. Там встретил его отважный летчик Талалихин. Обнял, повел на середину поляны, где из сочного снега был слеплен самолет. На крыльях у него из ягод шиповника были выложены красные звезды.
Плужников видел битву в московском небе, подвиг отважного Сокола, сбитую «Колумбию», которая, выпуская струю белого пара, ушла за горизонт. Видел, как яростно замахал ручищами медный великан, затопал ногами, которые еще не были прикреплены к бетону громадными болтами. Колосс тяжко топотал, крутил в небесах стеклянной башкой, рассылая во все стороны огненные снопы ярости.
Теперь настал черед Плужникова. Один на один с исполином, среди униженной и покоренной Москвы, он вздохнул глубоко и шагнул навстречу чудовищу. Вокруг лежал ниц поверженный, опоенный зельями, исколотый ядовитыми иглами, обманутый и запуганный народ, лучше, добрее и краше которого не было на земле. Огромная, пожухлая в страданиях, онемелая от горя Россия взывала к нему, своему воину и заступнику. И, любя свою драгоценную Родину, не налюбуясь на ее милые деревушки, ненаглядные бугорки, сырые в полях стожки, затейливые тропки и чудные речки, зная, что нет на земле благороднее и добрее страны, он вышел на смертный бой.
