Но коли нам предлагают перевод в прозе, пусть будет так. К сожалению, Набоков не идет до конца. Он считает, что кое-что можно сохранить, и это кое-что — ямбический размер. Это выглядит бессмысленным, поскольку в результате он получил совершенно иные форму и стиль — разностопный, от четырех до двенадцати и больше стоп, белый стих. Более того, он сохранил единственный элемент «поэтической формы» — и как раз тот, который лишь естественным образом ведет к чрезвычайно строгой стихотворной структуре и даже к тому, что требует осторожного обращения, — к инверсии.
В результате мы имеем подобные пассажи (прекрасный пример «отказа… во имя буквализма… от грамматики»):
Having decided to detestthe coquette, boiling Lensky did not wishto see before the duel Olga.The sun, his watch he kept consulting…
Фактически подобный подход придает переводу неуклюжесть и вялость. И это печально, поскольку его же, Набокова, попытки использовать ритмизованный парафраз довольно удачны.
Но есть у набоковского перевода и более существенный изъян — это его никуда не годный словарный состав. В своем Комментарии Набоков замечательно говорит о двойной ошибке «урезания или расширения содержания». Сам он не смог избежать искушения, и вот мы читаем, например, «peaceful sites» вместо простого «peaceful places» для пушкинского «мирные места» и прочее в том же роде. Хуже того, подобная тенденция ведет к щедрому уснащению текста излишне высокопарными или устаревшими словами. Набоков почти постоянно прибегает к ним при переводе вполне обычных мест русского оригинала, так что невольно вспоминается У.X. Оден и его жалоба на Англо-исландский словарь, где «полным-полно несуществующих слов». И действительно, некоторых из употребляемых Набоковым слов точно не существует (даже в огромном Оксфордском словаре их нет), другие отмечены как «устаревшие, шотландского главным образом происхождения» или упоминаются только в Оксфордском кладбище слов и даже не включены в донельзя снисходительный «Краткий» Оксфордский словарь. Но и те, что туда включены, в большинстве случаев можно отнести к «ancientry» (еще одно набоковское словечко, означающее «древность, седую старину») — вроде той «блаженной чепухи», из-за которой пресловутые стихи Хогга{169} вызывают такой смех. Можно привести еще множество примеров использования Набоковым экзотических и неподходящих жаргонных слов, в том числе и таких, которые впервые попали в Оксфордский словарь еще в 1872 году.
Жаль, что приходится резко критиковать всякую попытку представить нам Пушкина. В переводе Набокова есть большие куски без упомянутых огрехов. Тем не менее в целом это перевод не столько на английский язык, сколько на набоковский. Он оставляет впечатление, что его создатель — иностранец, не владеющий английским в должном совершенстве, поднаторевший разве что в экстравагантной малоупотребительной лексике. Подойди Набоков к своему делу строже, он мог бы подарить нам добротный, без лишних прикрас прозаический перевод — и даже прекрасный поэтический, хотя последнее требует тяжелого труда. А так читатель, не владеющий русским, возможно, найдет, что то или иное из презираемых стихотворных переложений «Онегина» (предпочтительней сделанные Элтоном) все-таки приемлемей, невзирая на все недостатки, на которые справедливо указывает Набоков.
Robert Conquest. Nabokov's «Eugene Onegin» // Poetry. 1965. Vol. 106. June. P. 263–268.
(перевод В. Минушина).
Эдмунд Уилсон
Странная история с Пушкиным и Набоковым
Издание это, в некоторых отношениях замечательное, все же несколько разочаровывает; и я, хотя господин Набоков мой хороший друг (к которому я питаю теплые чувства, сменяющиеся порой раздражением) и многое в его творчестве вызывает мое восхищение, не намерен скрывать своего разочарования. Поскольку г-н Набоков имеет обыкновение предварять всякую свою публикацию подобного рода заявлением, что он бесподобен и неповторим и что любой обращавшийся к тому же предмету — глупец и невежда, некомпетентен как лингвист и ученый, намекая, как правило, на то, что автор вообще личность жалкая и смешная, Набокову не стоит жаловаться, если я, стараясь, правда, не подражать его дурным литературным манерам, не колеблясь укажу на его слабости.
До опубликования собственного перевода «Евгения Онегина», г-н Набоков на страницах этого же издания напечатал обширную статью с разносной критикой перевода профессора Уолтера Арндта. В этой статье — которую можно сравнить разве что со статьей Маркса, полной мелочных придирок к некоему автору, опрометчиво взявшемуся писать об экономике, имея взгляды, отличные от взглядов Маркса, — в этой статье Арндту особенно досталось за его германизмы и прочие погрешности против стиля, причем его критик явно не сознавал, насколько он сам уязвим в этом отношении. Профессор Арндт приложил огромные усилия, чтобы перевести всего «Онегина» четырехстопным ямбом, соблюдая довольно сложную строфическую форму оригинала. Господин Набоков решил, что невозможно воспроизвести форму, оставаясь действительно верным смыслу текста, и предложил «буквальный» перевод, который сохраняет ямбическую основу, но довольно часто попросту переходит на прозу. Результат подобного подхода оказался плачевней того, чего достиг Арндт в своей героической попытке, — на свет появился серый и неуклюжий язык, ничего общего не имеющий с языком Пушкина и самого Набокова, каким мы его знаем. Набоков известен виртуозностью в обращении с английским и своими очаровательными и остроумными неологизмами. Но он также известен и порочным пристрастием к словесным выкрутасам, шокирующим или раздражающим читателя; и похоже, что в данном случае это пристрастие послужило удавкой для его блистательного языка и что он — с садо-мазохистским упорством в духе Достоевского, которое столь проницательно подметил в нем Сартр, — старается подвергать мучениям и читателя, и самого себя, выхолащивая Пушкина и не позволяя собственному таланту развернуться во всю мощь.
Кроме желания страдать самому и заставлять страдать других — что является столь важной темой его прозы — единственная бросающаяся в глаза характерная особенность перевода, исполненного Набоковым, — это тяга к употреблению редких и незнакомых слов, которая в свете декларируемого им стремления следовать столь близко к тексту оригинала, чтобы его перевод мог послужить подсказкой для студента, совершенно неуместна. Студенту легче будет доискаться до смысла русского слова, чем лезть в большой Оксфордский словарь, чтобы найти слово английское, которое он никогда не встречал и использовать которое ему никогда не придется. Никак нельзя считать настоящим переводом то, что делает автор, навязывая читателю подобные слова вместо того, чтобы пользоваться идиоматическим и узнаваемым английским. Эти отклонения у Набокова куда серьезней, чем все несуразности, что я нашел у Арндта. Он использует слова, которые можно отыскать в Оксфордском словаре, но они все до единого существуют не в живом языке, а только в словаре и, как правило, сопровождены пометкой «диалектизм», «устаревшее», «вышедшее из употребления» <…>
Встречаются в переводе и просто ошибки, в частности грамматические <…> И раз уж речь зашла об арндтовских германизмах, то у Набокова, в свою очередь, нетрудно найти русизмы <…>
И о чем еще следует сказать, — это топорный стиль, который, кажется, умышленно лишен остроты и изящества. <…>
Комментарий, приложения и предварительные замечания в целом отмечены теми же слабостями, что и набоковский перевод, — то есть главным образом отсутствием здравого смысла; это не вредит фантастической его прозе (хотя здравый смысл является существенным ее элементом), но в научном издания это серьезный недостаток. Первое, что необходимо для публикации, подобной той, что предпринял Набоков, это постраничное сопровождение английского перевода текстом русского оригинала; но вместо этого Набоков помещает факсимильное воспроизведение прижизненного издания «Онегина» 1837 года, которое напечатано таким шрифтом, что без лупы не разобрать, заодно с указателями — в отдельный, 4-й том. Он неизменно прибегает к транслитерации русских имен и названий — занятие бессмысленное и никчемное <…>
В скучном и утомительном Приложении, названном «Заметки о просодии», Набоков излагает систему стихосложения, для которой тоже разработал собственную терминологию и которая, как он заявляет, может быть применена как к английской, так и к русской поэзии…
Комментарий к тому же перегружен лишними сведениями, что определенно не идет ему на пользу. Упоминая какое-нибудь стихотворение, Набоков не может обойтись без указаний на характер его строфы, размера и схемы рифмовки — в чем, как правило, нет никакой пользы, поскольку это не дает настоящего представления о произведении; и сообщает сведения, в которых мы не нуждаемся, — тут проглядывает энтомолог, специалист по чешуекрылым — о флоре и фауне «Онегина» в таком объеме, что мы чуть ли не удивляемся, почему нет научного описания медведя из сна Татьяны <…>
