Эти последние слова были произнесены с таким волнением, что, только благодаря их интонации, я начал понимать если не настоящий смысл слов императора, то, по крайней мере, состояние его духа.
Я поднял голову и взглянул ему в лицо, а его прекрасные глаза, устремленные на меня, досказали мне все остальное.
Что касается губернатора, то он не понимал во всем этом ничего, кроме возможности отнять у императора еще одного из его преданных слуг, отсечь еще одну ветвь у могучего дуба, некогда покрывавшего своею тенью всю Европу.
– Генерал Бонапарт серьезно желает отослать этого человека во Францию? – спросил он.
– Разве я похож на человека, который хочет шутить? – возразил император. – Я положительно и серьезно прошу, чтобы меня освободили от Сарранти, который стесняет меня здесь тем, что любит слишком усердно. Понятно?
Такого рода милости тюремщик Святой Елены оказывал своему узнику всегда с величайшим удовольствием. Так и на этот раз он тотчас же объявил, что послезавтра я должен сесть на судно Джеймстоунской компании, которое высадит меня в Портсмуте.
Император сделал мне знак. Я понял, что он желает, чтобы я ушел. Не знаю, что было говорено после меня, но четверть часа спустя после ухода сэра Гудзона Лоу ко мне пришел генерал Монтолон и сказал, что меня зовет к себе император.
Я вошел. Наполеон был один. Первым моим движением было броситься перед ним на колени. Перед этим человеком все было тростником, который гнулся под дуновением его любви или гнева!
– О, государь! – вскричал я. – Чем мог я заслужить такое распоряжение? Вы прогоняете меня.
Я с мольбой протянул к нему руки.
Но он наклонился ко мне и улыбнулся. О, как несчастлив сын, который знает улыбку такого отца только по чужим рассказам, ваше высочество!
– Поди-ка сюда! – сказал он. – Значит, ты на всю жизнь останешься дураком? Иди сюда и слушай!
Ваш царственный отец всегда, когда бывал в духе и особенно милостив ко мне, то говорил со мною, перемешивая французские слова с итальянскими.
От одной этой фразы я окончательно успокоился.
– Значит, ваше величество переменили намерение отослать меня от себя? – спросил я.
– Напротив, я стою на нем еще тверже, чем когда-либо.
– Следовательно, у вашего величества все-таки есть причина быть недовольным мною, но вам не угодно сказать ее?
– Уж не воображаешь ли ты, несчастный корсиканец, что я взял бы на себя труд хитрить с тобою? Нет, напротив, прямо объявляю тебе, что не могу нахвалиться твоей преданностью.
– А между тем я все-таки должен уехать?! – вскричал я.
– Да и немедленно.
– Но зачем же вы отсылаете меня, ваше величество?
– Заметь, что здесь ты мне бесполезен, а во Франции ты мне можешь пригодиться.
– Наконец я, кажется, начинаю понимать, ваше величество! – воскликнул я радостно.
– Именно: наконец!
– Приказывайте, государь.
– Твоя правда, – времени терять нечего, потому что никто не может поручиться за то, что тебя сейчас же не схватят.
– Я слушаю, ваше величество, не забуду ни одного вашего слова и не забуду ни одного вашего приказания.
– Ты проедешь прямо в Париж, увидишься с Клозелем, Башелю, Фуа, Ламарком, одним словом, со всеми теми, кто не продался ни иностранцам, ни Бурбонам.
– Что прикажете сказать им?
– Что ты прожил на Святой Елене целый год вместе со мною; что это, – продолжал он с оттенком величайшей горечи, – истинный рай земной, сад, в котором цветы никогда не увядают, деревья вечно зелены и приносят чудные плоды, а светлоструйные ручьи, журча и играя, утоляют жажду сладкогласных птиц.
Я смотрел на него с величайшим удивлением.
– Да разве не так говорили они и даже писали о Святой Елене? Разве они не уверяли, что этот остров, на котором смерть втягивается человеком с каждым его дыханием, – не что иное, как волшебный уголок? Разумеется, это делалось для того, чтобы сын мой думал, что я живу здесь потому, что мне здесь хорошо, что прелести климата заставили меня позабыть обо всем остальном.
– Так зачем же остаетесь вы здесь?! – вскричал я. – Зачем не попытаетесь, по крайней мере, бежать?
– Эх ты, глупец! – проговорил император добродушно. – Да потому, что смерть моя на этом острове будет достойным венцом всей моей жизни. Сидя на троне, я основал бы только династию, а умирая здесь, – я создаю целую религию. Александр, Цезарь, Карл Великий были только завоевателями, но мучеником не был ни один из них. Что дало Прометею его вечную славу? Вовсе не то, что он сделал человека разумным и свободным и не то, что он унес с неба священный огонь, а то, что Сила и Насилие, эти палачи Рока, приковали его к горам Кавказа. Так оставь же меня на моем Кавказе и возвратись во Францию, но возвратись как апостол и возвести все, что ты видел.
– Но вы-то, вы-то, ваше величество!
– Я умру здесь. Это уже решено между мною и Богом. Погубить Англию физически через Индию – мне не удалось, зато я погублю ее нравственно в глазах истории. Теперь дело уже не во мне, Сарранти, а в моем сыне. Я молил о нем как о наследнике, и Бог дал мне его. Я любил его как своего ребенка, но Бог отнял его у меня в одно время с империей, и я забываю империю для того, чтобы думать только о нем. Ради него посылаю я во Францию и тебя. Поезжай и повидайся с моими верными генералами. Они готовят мое возвращение, но они ошибаются. Они смотрят в ту сторону, где солнце уже заходит, а это опять ошибка. Пусть лучше обернутся туда, где загорается новая заря, – не к Святой Елене, а к замку Шёнбрунн. Но пусть они действуют осторожно, не рискуя скомпрометировать этого несчастного ребенка, и только тогда, когда будут уверены, что имя Наполеона II не пополнит собой списка Астианаксов и Британиков.
Голос и лицо императора приняли при этом выражение такой беспредельной родительской нежности, что я глубоко сожалею о том, что не могу передать ее вам, ваше высочество.
– Ты счастливее меня, Сарранти, – ты его увидишь, ты увидишь голову, на которую я посылаю все мои благословения, – продолжал он. – Это награда, которую я предоставляю тебе за твою преданность. Ты отдашь ему вот эти волосы и это письмо. Ты скажешь ему, что я поручил тебе обнять его, и в тот момент, когда к тебе прикоснутся его губы, ты можешь подумать: «Вот поцелуй, за который император отказался бы от своей славы, узник – от последнего остатка жизни!»
Юноша и воин-фанатик опять горячо обнялись, оба горько рыдая.
Несколько минут оба молчали под влиянием порыва беспредельной любви к одному и тому же человеку. Сарранти опомнился первый и стал пристально рассматривать юношу.
Когда принц поднял голову, глаза преданного слуги сияли радостью, – он был доволен наружностью своего молодого повелителя. Он пожалел в душе, что с ним не было старого генерала Лебастарда де Премона, чтобы и тот мог полюбоваться им.
– Еще раз благодарю вас за все те скорбные радости, которые вы заставляете меня переживать, – сказал принц, пожимая ему руку. – Теперь скажите мне, что было с вами самим с тех пор, как вы расстались с моим отцом.
– Дело не во мне, монсеньер, – ответил Сарранти, – и с моей стороны было бы преступлением терять дорогие минуты на изложение моей истории.
– Мосье Сарранти, – сказал Рейхштадт мягким, но твердым голосом, от звука которого корсиканец вздрогнул, так он был похож на голос его прежнего повелителя, – минуты, которые вы так боитесь потерять, самые счастливые из всего до сих пор мною пережитого времени, а потому я прошу вас продлить их как можно дольше и ответить мне на все мои вопросы.
Сарранти покорно поклонился.
– Я читал в газетах, – продолжал принц, – что вы были скомпрометированы участием в заговоре, который составлялся с целью возвратить меня во Францию. С тех пор прошло уже лет семь. По некоторым со злым умыслом написанным брошюрам я узнал имена нескольких мучеников. Прошу вас, расскажите мне правдивую историю их борьбы, жизни и смерти. Не скрывайте от меня ничего! Мне кажется, что ум мой уже способен понять все, а сердце все перечувствовать. Так не смягчайте же горькую правду. Я уже давно мечтаю о такой беседе и давно готов ко всему.
Неутомимый заговорщик подробно рассказал ему о заговоре, вследствие которого он принужден был в 1820 году бежать из Франции, затем заговорил о Пенджабе, о дворе гениального Рунжет Сингха, о своей встрече с генералом Лебастардом де Премоном и о том, как он вестью о существовании сына утешил его горе, вызванное смертью отца. Наконец, он рассказал и о том, что с тех пор у них обоих одна мысль и одна цель, ради которой они приехали в Вену: возвести на престол Наполеона II.
Принц слушал его с восторгом, однако и не без тревоги.
– Теперь мы стоим лицом к лицу, – сказал Сарранти.
– Но скажите мне, какими средствами располагаете вы для осуществления вашего плана?
– Их два вида, ваше высочество: средства нравственные и средства физические. Наши физические средства заключаются в кредите из дома Акроштейна и Эскелеса в Вене, Гротиуса в Амстердаме, Баринга в Лондоне и Ротшильда в Париже, все это вместе составляет сумму, превышающую сорок миллионов. Кроме того, на нашей стороне шесть полковников, ручающихся за преданность своих полков. Два их них войдут в состав парижского гарнизона с 15 февраля. На нашей же стороне и все генералы империи. Что касается средств политических, то в Польше, Германии и Италии скоро вспыхнут страшные возмущения. Нечто подобное должно произойти и во Франции, и тогда…
