– Но Франция… Франция? – спросил принц, чтобы заставить Сарранти возвратиться к точке, на которой были сосредоточены его собственные взоры.
– Следили ли вы, ваше высочество, за направлением умов?
– Как мог бы я это сделать, если между мною и правдой постоянно держат темную завесу? До меня доносятся только какие-то проблески да неясные слухи.
– О, в таком случае понятно, что вашему высочеству неизвестно, до чего нам благоприятствует настоящее время. Революция неизбежна, и если она вспыхнет не во имя ваше, то во имя другого человека, принца Орлеанского, или во имя идеи, т. е. республики.
– Значит, Франция недовольна?
– Она больше чем недовольна, она унижена.
– А между тем все-таки молчит и сгибается?
– Да, но как сталь. Франция не простит Бурбонам вторжения 1814 года и оккупации 1815 года. Последние запалы Ватерлоо еще не сожжены, и французы ждут только случая, предлога, чтобы взяться за оружие. Правительство же точно о том только хлопочет, чтобы дать им этих случаев как можно больше: то своими законами о старшинстве, то угнетением печати, то законами о жюри. Следовательно, потребность возмущения привяжется к первому попавшемуся предлогу, а мы, имея опору в вашем имени, дадим ему и смысл, и направление.
– Но чем вы мне докажете, что во Франции действительно расположены в мою пользу? – спросил Рейхштадт.
– Чем докажу, ваше высочество? О, не будьте же неблагодарны в отношении этой матери, которая боготворит вас! Доказательство?! А непрерывные заговоры, начиная с 1815 года? А голова Дидье, павшая в Гренобле! А головы Толлерона, Пленьи и Ларбонно, отрубленные в Париже, а головы четырех рошельских сержантов, скатившиеся в Греве, Каррон, расстрелянный в Страсбурге, Тан, вскрывший себе вены в тюрьме, Демонкур, бежавший на берега Рейна, Каррель, переправившийся через Бидассоа, Манури, нашедший убежище в Швейцарии, Пти-Жан и Бом, спасшиеся в Америке… Наконец, разве вам неизвестна эта страшная ассоциация, которая зародилась в Германии под названием «иллюминизма», перешла в Италию под именем «карбонаризма» и таится теперь и в Париже под названием «угольщиков».
– Я постараюсь доказать вам, что знаю все это, – сказал принц, – знаю, может быть, смутно, но настолько, насколько мог узнать. Да, я знаю имена всех этих мучеников, но разве все они умирали за меня? Разве некоторые из них агитировали не в пользу герцога Орлеанского? Например, Дидье. Другие же, такие как Демонкур и Каррель, погибли за республику.
У Сарранти вырвалось невольное движение.
Принц подошел к своей библиотеке, достал с потайной, скрытой за другими полки несколько книг и брошюр и вернулся с ними на свое место. Усевшись, он выбрал из них один небольшой том и передал его Сарранти.
Тот взял и вслух прочел заглавие:
«Защитительная речь, произнесенная 29-го августа 1822 года адвокатом Маршанжи перед заседанием ассизов Сены по делу о заговоре в Ла-Рошели».
– Неизвестно, кто доставил мне эту брошюру ровно через восемь дней после произнесения речи, – сказал принц. – И знаете, что я извлек из этого чтения, Сарранти?
– Нет, ваше высочество.
– Для меня стало ясно, что ни в одном из этих заговоров не было определенной, строго обдуманной цели. Я принадлежу к числу людей умеренных и не способен на пылкие увлечения, свойственные французам и корсиканцам. Особенной склонности к позитивным наукам во мне тоже нет, но думаю я математически. Пожалейте меня, что я похож, скорее, на сына севера, чем на южанина, – воск во мне французский, но печать тевтонская. Да, так повторяю вам, во всех этих заговорах не было зрело обдуманной цели. Я и сам вижу, что мысль о революции наполняет все головы, а стремление к свободе волнует все сердца, знаю и то, что хотят свергнуть правление Бурбонов. Но что хотят поставить на его место? Какой порядок водворят после разгрома? Этого я не вижу и не понимаю.
– Не подлежит сомнению, ваше высочество, что теперешние порядки будут заменены империей.
– О, Сарранти! – произнес юноша, покачивая головою.
– Повторяю, что в этом никто не сомневается, ваше высочество, – убежденно повторил Гаэтано.
– Никто, кроме меня, – сказал Рейхштадт, – а в том положении, в котором мы находимся, – это что-нибудь да значит.
– Да, но это наговорили вам дед ваш, Франц II и князь Меттерних.
– Нет, не они, а адвокат Маршанжи.
– Откройте наугад любую страницу, ваше высочество, и сами увидите, с каким восторгом встречалось имя Наполеона II населением Ренна, Нанта, Сомюра, Туара, Вернейля и Страсбурга.
– Хорошо, откроем и посмотрим, – согласился принц.
Он взял и раскрыл книгу на первой попавшейся странице.
– Ну, вот вам страница 212-я. Слушайте:
«Определенного решения не состоялось, потому что большинство колебалось в выборе между двумя формами правления…»
– Как видите, я попал неудачно, – сказал Рейхштадт, – перевернем страницу.
Он перевернул несколько листков и снова прочел:
«Одни желали республики, другие – империи».
– Ага! Вот видите, ваше высочество, – «а другие империи», – с живостью подхватил Сарранти.
– Но кто говорит «другие», – не сказал, что все. Эти «другие» не составляют всей Франции!.. Однако посмотрим дальше. «Одни хотели возвести на престол кого-нибудь из иностранных принцев»…
– Ну, это были плохие граждане своей страны.
– «Другие желали выбрать государя из самой среды народа». Итак, вы сами видите, Сарранти, что на нашу долю остается лишь одна четвертая часть народа. Почитаем дальше. «Таким образом, окончательно определенной цели не существовало, а это обстоятельство неминуемо должно было погубить все дело, потому что прежде, чем приступать к разрушению, необходимо знать, что именно следует созидать».
– Я только что говорил вам это и почти в тех же самых выражениях. Я даже сожалею, что прочел речь этого адвоката, но его мнение только еще больше укрепляет мое. «Для того, чтобы крикнуть: „Долой существующий порядок!“, необходимо заранее знать, какой новый строй заменит старый и будет ли он лучше его».
– Разумеется, это ведь не больше, чем перечень партий, но даже и он доказывает, что большинство населения Франции стремится вовсе не к империи.
– Ваше высочество, – с жаром заговорил Сарранти, – я не могу не признать, что мысль, главным образом распространенная во Франции, есть мысль о революции, а главное политическое чувство народа составляет ненависть к Бурбонам. Все стремятся прежде всего разрушить, как человек, мучимый кошмаром, прежде всего старается проснуться. Но стоит только явиться во главе толпы хорошему вождю, и каждый бросится на восстановление того, что он укажет. Что такое государь, избранный из среды народа, если не император? Да что такое и сама республика, как не та же империя, переряженная в лоскутья избирательства и имеющая во главе того же императора, которого только называют выборным консулом? Что же касается разговоров об иностранном принце, то кого же могут подразумевать под ним, как не вас, ваше высочество? Вы воспитывались на чужой стороне, а как только возвратитесь на родину, тотчас же докажете, что не переставали быть французом. Вы изволили сказать, что судите логично и математически. Тем лучше! Вы находите, что у революции нет определенной цели, а я скажу вам, что ей не хватает только вождя. Накануне 18-го брюмера у нее также не было определенной цели, а на другой день цель эта олицетворилась в лице вашего отца. Повторяю, ваше высочество, что вам стоит только назвать себя, и все истинные патриоты Франции поднимутся, как один человек, вам стоит только явиться – и все мнения перемешаются и претворятся в одно общее увлечение. Так назовите же себя и явитесь, ваше высочество!
– Сарранти! Сарранти! – вскричал Рейхштадт – Берегитесь той ответственности, которую вы берете на себя в будущем! Что будет, если мне не удастся, если я разыграю роль Карла-Эдуарда, если я омрачу память о моем отце, если я унижу великое имя Наполеона? Иногда я даже рад, что у меня отняли это имя, благодаря этому оно не померкнет постепенно. Судьба грянула на него грозой, и оно мгновенно потухло среди этой бури! Сарранти, Сарранти, верьте, что, если бы мне дал подобный совет кто-нибудь другой, а не вы, – я не стал бы его слушать ни минуты!
– Ваше высочество! – в свою очередь вскричал корсиканец. – Я в этом случае не больше, чем эхо голоса вашего отца. Он сказал мне: «Вырви моего сына из рук человека, который изменил мне», – и я пришел за вами. Император сказал мне: «Возложи на голову моего сына корону Франции», и я являюсь к вам и говорю: «Государь, давайте вернемся в дорогой для нас Париж, с которым вы не хотели расставаться».
– Молчите! Молчите! – прошептал юноша, испугавшись и совета, который ему давали, и титула, которым его величали.
– Да, ваше величество, – продолжал Сарранти, – в этой тюрьме, где вы переживаете такие муки, только и следует молчать. Но близко то время, когда мы при радостных лучах солнца прокричим ваше имя такими голосами, что его подхватит самый океан и, передавая от волны к волне, донесет до могилы вашего отца. Так взломайте же свои кандалы, ваше высочество, сбросьте свои цепи и – прочь отсюда!
