– Молчите! Молчите! – прошептал юноша, испугавшись и совета, который ему давали, и титула, которым его величали.
– Да, ваше величество, – продолжал Сарранти, – в этой тюрьме, где вы переживаете такие муки, только и следует молчать. Но близко то время, когда мы при радостных лучах солнца прокричим ваше имя такими голосами, что его подхватит самый океан и, передавая от волны к волне, донесет до могилы вашего отца. Так взломайте же свои кандалы, ваше высочество, сбросьте свои цепи и – прочь отсюда!
– Сарранти, – проговорил Рейхштадт таким твердым голосом, что было ясно видно, что он решился и от решения своего уже не отступится, – выслушайте меня, добрый, преданный друг. Допустим, что я даже и решусь последовать за вами, но перед таким важным решением необходимо еще о многом и много говорить с вами. Мне необходимо сделать вам еще много возражений, которые вы, по всей вероятности, легко разобьете. До настоящей минуты все мое самолюбие ограничивалось мечтой добыть военную славу в армии. И вот теперь я должен мечтать о троне, да еще о каком, – о троне Франции. Взгляните же на путь, который вы заставили меня пройти в какие-нибудь несколько часов! Какой гигантский шаг мы совершили за короткое время! Дайте мне одуматься и успокоиться в течение завтрашнего дня, Сарранти. За это время, оставаясь в полном уединении, я приучу себя к мысли, что должен взять в руки оружие отца, и надеюсь, что там, где вы теперь видите ребенка, вы найдете уже мужчину. Но сегодня, друг мой, сердце мое переполнено такими противоречивыми чувствами, что я решительно не в состоянии говорить с вами с тем хладнокровием, которое необходимо для принятия такого обширного плана. От имени отца прошу вас, дайте мне только одни сутки на размышление!
– Вы совершенно правы, ваше высочество, – проговорил Сарранти сильно дрожащим голосом. – Признаюсь, что и сам я увлекся. Идя сюда, я хотел говорить с вами только о вашем отце, а вместо того заговорил о вас самих.
– Так до послезавтра, друг.
– Да, и в такое же время, ваше высочество.
– Хорошо. Принесите с собой список имен полковников и полков, на которые вы рассчитываете, а также почтовую карту Европы. Мне хочется иметь понятие о расстоянии, которое нам предстоит сделать. Одним словом, приходите с хорошо обдуманным планом побега и изложите его в нескольких строках.
– Ваше высочество, есть одна особа, поехать к которой, чтобы поблагодарить ее, я не смею, чтобы не возбудить подозрений, – сказал Сарранти. – Вы увидите ее раньше, чем я. Умоляю вас: поблагодарите ее от моего имени и передайте ей, что, кроме вас, моя жизнь принадлежит только ей.
– Хорошо, – ответил принц, слегка краснея.
На прощанье он протянул Сарранти руку, но тот вместо того, чтобы пожать ее, почтительно поцеловал, как целовал на острове Святой Елены руку императора.
X. Комиссионер с улицы Фер
Улица Фер, прежде называвшаяся улицей Февр, проходила в то время да проходит еще и теперь, так как ее еще окончательно не сломали, между рынком Нуаре и улицей Ленжери, вдоль рынка де’Иноссан параллельно улице Ферроньери. Она представляла собой нечто вроде реки фруктов, цветов и овощей, плывущих между берегов, правый из которых состоял из кабаков, а левый – из мелких рыночных лавчонок. В тот период времени, о котором мы рассказываем, она не была лишена той живописности, которую совершенно утратил наш теперешний, по шнуру вытянутый, набеленный и затянутый в корсет Париж.
Толпа, стремившаяся вдоль нее – с одной стороны под лучами яркого солнца, а с другой – в тени высоких домов, носила тот характер, который поражает на картинах фламандских мастеров.
Было около десяти часов утра. Погода стояла истинно майская, – весна проглядывала всем своим розовым ликом, вырывавшимся из-за мрачной завесы зимы.
Весь рынок во всю свою длину был залит золотым солнечным светом. Толпа бессознательно радовалась этому всеобщему возрождению жизни и оглашала чуткий воздух то веселым говором, то громким криком, то раскатистым, искренним хохотом.
Да и, действительно, было отчего петь, хохотать и кричать. Обыкновенно мрачный, скучный и серый в течение шести месяцев рынок сегодня впервые облекся в свою летнюю одежду подснежников, фиалок и роз. Покупателей, торговцев и прохожих – всех одинаково влекли головки этих благоуханных детей весны.
Более всех наслаждался этим возрождением природы молодой человек, который лежал во всю длину своего высокого роста, прислонясь к стене, между окном и дверью одного кабака и задумчиво смотрел на фонтан де’Иноссан.
Он был с ног до головы одет в черный бархат, а черными прекрасными глазами и небрежной позой, в каждой линии которой сказывалось выражение безграничной неги от солнечного тепла, он напоминал одного из сладострастных лаццарони с набережной Мергеллен или Санта Лючии.
Но при более внимательном взгляде каждый раскаялся бы в том, что принял этого человека за одного из беззаботных неаполитанцев, на лицах которых обыкновенно не отражается ничего, кроме лени и склонности к земным наслаждениям.
И действительно, стоило только взглянуть на мужественную красоту и на выражение прекрасных глаз этого человека, чтобы тотчас понять, что он был не такой комиссионер, какие его окружали. Красота лица, изящество фигуры, наконец, оригинальность роскошного костюма – словом, все с первого же взгляда обличало в нем того самого таинственного господина Сальватора, которому суждено было стать героем нашего рассказа.
С утра он уже исполнил два или три комиссионерских поручения, в работе он никогда не нуждался и, что особенно характерно, получал ее, по большей части, от женщин. Трудно сказать, почему это складывалось так, – вследствие ли той почтительной, почти униженной вежливости, с которой он обращался с женщинами, или же вследствие его красоты, но большую часть практики Сальватору всегда поставлял прекрасный пол. С другой стороны, совершенно справедливо и то, что все, что ему ни поручалось, он исполнял с замечательным проворством, точностью и тактом.
На взгляд случайного наблюдателя, Сальватор, привольно лежа у стены, просто смотрел на фигуры фонтана, на которые, в сущности, нечего было и смотреть, так все парижане привыкли к ним с детства, или же предавался одному из тех мечтаний, которые делают человека одиноким даже и среди самой густой и оживленной толпы.
Однако для людей, знающих Сальватора, стало бы мгновенно ясно, что он не рассматривал фонтан, не мечтал, а слушал и наблюдал. Он присматривался ко всему, что происходило вокруг него, чтобы в данную минуту суметь найти необходимую разгадку тайны, которая часто превращала его в глазах людей непосвященных в нечто вроде чародея.
Между тем это был человек вовсе не идеи, а дела, он больше действовал, чем мечтал, а если иногда и казалось, что он мечтает, то в эти минуты он, как искусный машинист, только осмысливал перемену декораций или задумывал какую-нибудь неожиданную выходку, способную произвести нужные ему изменения в сложившейся ситуации.
Кроме того, несмотря на видимое бездействие, ему было бы весьма неудобно предаваться мечтам, если бы даже ему этого и хотелось. Не проходило и пяти минут без того, чтобы кто-нибудь не подбегал к нему и не заговаривал с ним.
– Вам что-нибудь нужно?
– Да.
– Так обратитесь к мосье Сальватору.
– А где он? Я его-то и ищу.
– Да вон он там.
– А! Мосье Сальватор!
И недоумевающий обыватель спешил рассказать оригинальному комиссионеру все свои юридические, медицинские, политические или нравственные затруднения, а у Сальватора был всегда наготове юридический, медицинский или политический совет; так что человек, который к нему обращался, уходил или с необходимыми ему сведениями, или с надеждой, или с утешением.
Он всегда и с одинаковым усердием служил и обывателям своего квартала, и торговцам, и торговкам рынка, и даже прохожим – судьей и экспертом, и доктором, и карателем несправедливостей. Одним словом, мосье Сальватор был Соломоном своего рынка.
Со всех сторон только и слышалось:
– Мосье Сальватор! Мосье Сальватор!
Прохожие, как и Жан Робер, спрашивали одного из гарсонов своего рынка:
– Что это за мосье Сальватор?
Гарсон был, видимо, озадачен.
– Мосье Сальватор, – лепетал он, – ах, Господи!.. Да это и есть мосье Сальватор!
Большего добиться было трудно, и прохожему оставалось довольствоваться только этим ответом.
Но если он настаивал, и если мосье Сальватор был в этот момент на своем постоянном месте, то ему просто указывали на молодого человека, и взгляд его обыкновенно заставал его в те минуты, когда он старался примирить ссору, подавал милостыню искалеченному нищему, или вдове с уродливым ребенком, или же выводил на общее сострадание несколько калек, которые без него не могли бы передвигать ноги.
Таким образом, все население рынка было обязано ему: один – советом, другой – поддержкой, третий – назидательным упреком, так что полицейские комиссары, если не могли ничего разобрать в показаниях своих подчиненных, обращались за сведениями к комиссионеру Сальватору или же – еще того проще – отсылали своих беспокойных клиентов прямо к нему.
