Он встал и протянул Сарранти руку.
– Какими бы ни были результаты такой упорной преданности, – проговорил он величаво, – благодарю вас и за отца, и за себя! А теперь скажите, как и когда расстались вы с моим отцом и о чем он говорил с вами в последние минуты?
Сарранти поклонился, как бы говоря, что готов отвечать и на это.
IX. Узник Святой Елены
– Вы, вероятно, уже знаете, где находится Святая Елена и что она собой представляет, монсеньер? – начал он.
– От меня столько скрывали, что я прошу вас говорить со мною так, как будто я ничего не знаю, – ответил юноша.
– Это – нагромождение угасших вулканов под экватором. В долинах – климат Сенегала и Гвинеи, но из расселины каждой скалы дует сухой и резкий ветер Шотландии. Для иностранцев, вынужденных жить в этом аду, жизнь продолжается не больше сорока – сорока пяти лет. Когда мы приехали туда, никто не запомнил, чтобы видел когда-нибудь на этом острове старика шестидесяти пяти лет. Мысль отправить туда гостя Беллерофона была истинно английская! Нерон довольствовался тем, что отправил Сенеку в Сардинию, а Октавию – в Лампедуз. Правда, он же заставил задушить ее в ванне, а учителю приказал вскрыть себе вены, но это все-таки было человечнее.
На острове жил тюремщик, и тюремщика этого звали Гудзон Лоу Вы, вероятно, не удивитесь тому, монсеньер, что видя, как страдает ваш отец, я задумал устроить его бегство. С этой целью я сошелся с одним американским капитаном, который привез нам из Бостона письма от вашего дяди, экс-короля Иосифа. Вместе с этим капитаном мы составили такой план бегства, который должен был удасться наверняка.
Однажды я пошел на охоту на диких коз, чтобы добыть императору свежего мяса, в котором он часто нуждался, и встретился с капитаном. Мы забрались в одно ущелье, окончательно договорились обо всех подробностях, и я решился в этот же вечер сообщить все императору. Но каково же было мое удивление, когда с первых же моих слов он обрезал меня:
– Молчи, дурак!
– Да позвольте же мне, ваше величество, хоть рассказать вам все до конца, а отказаться у вас всегда будет время! – сказал я.
– Но зачем! Напрасный труд! Твой план…
– Что же мой план, ваше величество?
Император пожал плечами.
– Я знаю его не хуже тебя самого.
– Что вам угодно этим сказать?
– Ну, так слушай и постарайся понять. Бежать мне предлагают уже в двадцатый раз.
– И вы все отказывались?
– Разумеется.
Я молча ждал, что будет дальше.
– А знаешь ты, почему я это делал? – спросил император.
– Нет, не знаю.
– Потому что предлагала мне эти побеги английская полиция.
– О, на этот раз, клянусь вам, ваше величество!.. – начал было я.
– Не клянись, Сарранти, а лучше спроси у Лас Казеса, кого он встретил вчера вечером в таинственной беседе с Гудзоном Лоу.
– Кого же это, ваше величество?
– Глуп же ты, мой милый! Да твоего американского капитана, который, по-твоему, мне так предан.
– Неужели?
– Уж не изволите ли вы сомневаться в моих словах, господин корсиканец?!..
– О, ваше величество, я уложил бы этого человека, даже не дожидаясь сегодняшнего вечера!
– Вот только этого еще недоставало! Это зачем, чтобы тебя повесили под моими окнами? Ведь тебе не оказали бы даже чести быть расстрелянным! Славный спектакль ты мне доставил бы!
В эту минуту в дверях появился Монтолон.
– Ваше величество, губернатор желает о чем-то переговорить с вами, – доложил он.
Император пожал плечами с выражением беспредельного отвращения.
– Пусть войдет, – сказал он.
Я хотел было уйти, но он схватил меня за пуговицу и удержал.
В комнату вошел сэр Гудзон Лоу. Император ждал его, не оборачиваясь и не изменяя позы.
– Я пришел к вам жаловаться, генерал, – сказал ему губернатор.
Гудзон Лоу обыкновенно приходил только за этим.
– На кого? – спросил император.
– На господина Сарранти.
– На меня?! – вскричал я.
– Господин Сарранти позволяет себе ходить на охоту, – продолжал Гудзон Лоу.
– Это очень кстати, что вы на него жалуетесь, – перебил его император, ни мало не скрывая своего отвращения. – Я и сам хотел на него жаловаться.
Я смотрел на него с беспредельным удивлением.
– Да?! – протянул Гудзон Лоу, поглядывая на нас обоих.
– Да, – сказал император, – вот этот самый человек, которого вы перед собой видите и который считает себя моим преданнейшим слугою, не понимает, что мне гораздо интереснее и выгоднее жить, страдать и умереть здесь, перед лицом всей Европы и последующих поколений. Этому неблагодарному человеку здесь не нравится, и он поэтому воображает, что и мне здесь нехорошо, и всячески уговаривает меня бежать.
– А! Господин Сарранти уговаривает вас…
– Ну, да, – бежать. Это вас удивляет? И меня также. А между тем это так, и он даже сейчас еще развивал передо мной целый план бегства.
Я буквально дрожал, слушая эти слова.
– Просто невероятно! – вскричал губернатор, разыгрывая, что он очень удивлен.
– И это все-таки именно так, как я уже имел честь вам сообщить. Этот господин уговорился с каким-то американцем, капитаном, – ах, да, с тем самым, с которым вы беседовали вчера вечером! – что они помогут мне бежать, и он только что перед вашим приходом объяснял мне, как и что следует сделать.
Само собой разумеется, что губернатор был удивлен этим признанием гораздо больше, чем хотелось в этом ему признаться; но так как ему секрет этот был известен заранее, то ему и оставалось только верить, хотя причины такой внезапной откровенности императора он все-таки никак не мог понять.
Император тотчас же подметил его смущение.
– Я вполне понимаю, что вас удивляет, почему я выдаю вам тайну одного из моих преданнейших слуг, а его самого предоставляю в жертву вашей совершенно справедливой строгости. Но Сарранти – чистокровный корсиканец, вам, вероятно, известно упорство людей этой породы. Между тем вы уже сделали кое-какую чистку – отослали во Францию четырех или даже пятерых преданных мне людей: Пионтовского, Аршамбо, Каде, Руссо и Сантини. А, между нами, людьми зрелыми, решительными, признающими только волю провидения, Сарранти, воображающий, что может помогать ему творить волю свою, есть не что иное, как причина несчастий. Я уже раз двадцать хотел просить вас отправить его во Францию… Теперь вот представился случай, и я заявляю вам свою просьбу.
Император произнес последние слова таким голосом, что я ошибся, думая, что он дрожит от гнева на меня, а между тем это было только выражением глубочайшего презрения к нашему тюремщику.
Я бросился перед ним на колени.
– Государь! – вскричал я. – Возможно ли, чтобы вы сами требовали изгнания одного из самых преданных слуг ваших? Ведь родина моя там, где вы! В какую бы сторону меня ни отослали, если в ней не будет вас, она станет для меня тягчайшим изгнанием.
Губернатор смотрел на меня с жалостью. Он никогда не был в состоянии понять того, что называл «фетишизмом» по отношению к императору со стороны людей, которые его окружали.
– Да кто же говорит вам, что я сомневаюсь в вашей преданности! Напротив, я в ней глубоко уверен, – ответил мне августейший узник, – эта преданность доходит до того, что вы еще многие годы не примирились бы с жизнью на Святой Елене, если не для себя, то для меня. Благодаря этому вы делаетесь для нас источником не только непрерывных скандалов, но и вечного страха. Каждый раз, когда вы отсюда уходите, я смотрю на вас с тревогой, а когда вы возвращаетесь, я встречаю вас со страхом. Да вот вам для примера даже эта самая минута. Из-за вас такой важный человек, как господин губернатор, взял на себя труд обеспокоить меня визитом, который для него неприятен ровно настолько же, насколько и для меня. И все это только потому, что вы вообразили, будто человеку, который умел жить на бивуаках, как спартанец, питаясь кусочком хлеба и каким-нибудь корнем, пробавлялся в Италии блюдцем поленты, в Египте – одним пилавом, а в России – и просто ничем, – вы вообразили, что такому человеку необходимо за обедом жаркое, и отправились охотиться за дикими козами, что, разумеется, возбудило совершенно справедливое негодование господина губернатора. Вследствие всего этого я официально прошу господина Гудзона Лоу отправить вас во Францию. У вас есть сын, которого вы должны воспитывать. Отец гораздо нужнее ребенку, только начинающему жить, чем старику, который смотрит уже в могилу, хотя бы этот старик и был Цезарем, Карлом или Наполеоном. Я употребил слово «старик», разумеется, относительно, потому что в прекрасной стране, где люди не могут жить более пятидесяти лет, человек в сорок семь – уже старик. Итак, поезжайте во Францию, а я – останусь жив или умру – все-таки никогда не забуду, что вынужден был отослать вас только за то, что вы меня слишком горячо любили.
Эти последние слова были произнесены с таким волнением, что, только благодаря их интонации, я начал понимать если не настоящий смысл слов императора, то, по крайней мере, состояние его духа.
