свинью, и овец, и кур. Коз оставили пока на заселице у Немтыря, а тот за это взялся за зиму срубить лесу на новый двор. Где его ставить, подальше от старого места или поближе, Огневида пока не решила.
Выше по Упе никто еще не проведал о скором и бесславном окончании похода на смолян, и Ольрад ничуть не стремился стать вестником несчастья.
– Я… не скажу им, что в походе был, – обронил он, когда до Честова оставалось несколько верст. – Скажу, захворал и дома засел. Не могу им рассказывать… что их ратники не воротятся…
Мирава только вздохнула. Людям прямым, им обоим было неприятно кривить душой, но рассказывать о разгроме, о том, как собранные с волости и с Честова сыновья, мужья, отцы и братья пали костью на Угре, стали пленниками, сгинули в лесах им совсем не хотелось. У них и свое дело было непростое.
Завидев на реке чужие сани с чужой лошадью, многие жители Честова сбежались к воротам.
– Радята! – Велемер, здешний старейшина – среднего роста мужик с широким носом и клиновидной русой бородой, – вытаращил глаза, узнав Ольрада. – А ты здесь откуда? Неужто тебя воеводы в поход не взяли? Провинился, что ли, чем?
– Прихворнул я, когда все собирались. А полечить меня было некому, так и ушли без меня. А я целый месяц… – Ольрад покашлял в рукавицу. – Вот, матушку навестить хотим. Пусть хоть теперь полечит. Как она?
– Да вроде все у них ладно. Сидит у Милонежки…
Все сошло гладко: если бы хоть какой нехороший слух успел сюда докатиться, Ольрада не отпустили бы так легко. Только одна баба спросила, нет ли вестей, да и то больше по обычаю: так рано вестей от ратников никто не ждал, ведь заранее предполагалось, что поход продлится до лета.
Милонежка, обрадовавшись гостям, принялась ставить пироги. Надо было оставаться ночевать: если бы дочь с зятем, приехав повидаться с матерью и сестрой, в тот же день уехали бы назад, это было бы ни с чем не сообразно. При Милонежке говорили о всяких пустяках, рассказывали о Дивее, как она «ловит медведя», и Заранка хохотала так искренне, будто ее это никак не касается. И только когда под вечер Милонежка ушла доить корову, Мирава коротко рассказала матери, что случилось и зачем они приехали.
Огневида и Заранка слушали ее, и глаза у них делались все шире и шире. Хоть они и не жили в Тархан-городце и не знали его оружников так близко, как Мирава и Ольрад, гибель половины дружины была страшным ударом для всей волости.
– И решили они, воеводы: видно, проклял нас кто, – торопливым шепотом рассказывала Мирава. – И думают, что это вы! – Она взглянула на мать и сестру. – Хотят с вами помириться. Вот, я привезла, – она вынула из короба небольшой, но тяжелый мешочек, в котором лежали шесть десятков полновесных шелягов. – Это серебро за ваш двор сожженный, за все добро пропавшее и Заранке за обиду. Сказали, любое желание исполнят, только снимите порчу. А не то все пропадем. И Тархан-городец, и вся волость наша.
– Все мы в одном котле, – добавил Ольрад; он стоял, скрестив руки на груди, и прислушивался, не идет ли Милонежка. – Если с Ярдара порчу не снять, все пропадем.
– Я бы и сама его век не простила, – продолжала Мирава. – Да людей жалко, он ведь всех за собой потянет. И жену молодую, и всех мужей, жен, старых стариков и малых деток. – Она взглянула на мужа. – И нас тоже.
– Мать-сыра-земля… – пробормотала потрясенная Огневида. – Вот же горе-то… Аж камень тяжкий на сердце налег…
Она прижала руку к груди. Мирава понимала ее: у нее у самой общее горе, жалость к хорошо знакомым людям, цветущим молодцам, зрелым мужам, их осиротевшим семьям давила на сердце как тяжкий камень, мешала свободно дышать.
– Ярдар с нами гнусно обошелся, пусть даже егоза эта сама не без вины, – Мирава бросила взгляд на Заранку, сидевшую с вытаращенными глазами, – да его уже судьба наказала. Сам чуть живым ушел. Хватит уже и с него. Прощения просит, за двор заплатил. Сними с него порчу, матушка. Я тебя сама прошу. Иначе и нам несдобровать, и Хельву, и другим людям добрым.
– Да я не портила его… – несколько растерянно проговорила Огневида. – Было, пригрозила в сердцах. Да девка вернулась невредимая. Я и не делала ничего.
– А когда двор сожгли?
– Тогда у меня забота была, как бы самим нам убраться. Забыть я не забыла, да ведь подумать надо было…
– Так ты корнями не обводила его?
– Нет.
– А может, они заманивают нас? – настороженно спросила Заранка. – Ярдар – киселяй, а Волкине веры нет! Он тогда, в начале зимы, нарочно ко мне завернул и про свадьбу ту рассказал… Просил у меня корешок порчельный, ну, вы знаете. Корешок-то был им не сильно нужен, а нужно было меня замарать! Так и теперь – просят будто мириться, а сами голову с плеч снесут!
– Я возьму с него слово, пусть своим новым чадом клянется, что не мыслит зла…
– Это у кого там новое чадо? Озорка, что ли, десятое брюхо понесла?
– Нет, это… Унева. – Мирава стеснялась рассказать, что зимой так сдружилась с женой обидчика. – Она молодая совсем, моложе тебя… После свадьбы и понесла. Пыталась ее Дивея испортить, да…
– Порчилка слаба оказалась! – усмехнулась Огневида.
– Поглядим – может, эта ваша Унева еще медвежонка родит! – фыркнула Заранка, а Мирава в ужасе вскинула руку, будто хотела закрыть ей рот:
– От слова не сделается!
Вернулась Милонежка, поставив молоко в погреб, и пришлось важный разговор прекратить.
Ночью Мирава спала плохо, все ворочалась на полатях. Дело ее не заладилось. Огневида не накладывала никакой порчи – матери она верила, та не стала бы ей лгать. Оставалось одно из двух: либо Тархан-городцу прядут на кривое веретено какие-то неведомые злые силы, либо виновата она сама, Мирава. Склонялась она ко второму. В тот летний вечер, обозлившись на хазар, она невольно вытащила с Темного Света столько холодов и непогоды, что погиб урожай во всей волости. Что если это ее чары так и не рассеялись? Да если бы она знала, как их снять! Мирава не могла припомнить, к кому взывала, какие слова говорила. Тогда ей будто бы их подсказывал кто. И где теперь искать этого хитреца?
Тянуло рассказать об этом матери – Огневида бы подсказала, как беде помочь. Но утром, пока завтракали, Мирава так и не собралась с духом. Она ведь всегда говорила, что не хочет знать никаких этих сил,
