мы придумали, когда я переселился в Замок на Пруду, и это быстро превратилось в ежедневный ритуал: я снова и снова узнавал их, утверждая свое право прожить с ними еще один день.
23 мая 1937 года
Москва. ЦПКиО имени Горького
– Можно тебя спросить? – Нина намазывала маслом ломтик хлеба.
Кривошеин кивнул.
– Если все правда … то есть если, допустим, все это было, то прошло двадцать лет. У тебя ведь были другие женщины?
Кривошеин покачал головой. Духовой оркестр милиционеров, застрявший в парке со вчерашнего карнавала, играл вальс перед рестораном.
– Не было? Совсем? – не верила она.
– Совсем.
– Но … твои отношения с царевнами были вроде бы платоническими.
– Разумеется.
– То есть … я у тебя первая?
Кривошеин кивнул. Нина яростно размешивала сахар в стакане чая, и звон ложечки о стекло переплетался и спорил с перезвонами оркестрового треугольника. Милиционеры отыграли венский вальс и затянули российский.
– Государь не любил «На сопках Маньчжурии». Его никогда не играли на корабле, – сказал Кривошеин.
– Государь, государь… – передразнила Нина. – Когда я читала, меня это чинопочитание коробило, честно говоря. На каждой странице – государь, государыня, ваше величество, ваше высочество. Что ты за рабская душонка, Анненков?
Нине нравилось называть его на новый лад легендарным для нее именем. Она будто пробовала его на вкус. И конечно, «Анненков» звучало вкуснее, чем Кривошеин. Переспав с героем романа, она никак не могла решить, как ей теперь относиться к той тетрадке. Ее штормило, она перескакивала без конца с «этого не может быть» на «ты не мог такое придумать», как игла на заезженной пластинке.
Кривошеин отмалчивался, отделывался односложными замечаниями и думал: «Дурак. Зачем я дал ей тетрадь?» Ко всему еще примешивалось гадкое чувство: была у него одна любовь, его Отма, и вот он изменил ей самым нелепым и пошлым образом.
Потом сидели в Нескучном саду у самой воды и смотрели на реку в сонном оцепенении. Ополовиненная бутылка шампанского стояла на скамейке между ними.
– Разве можно любить четырех девушек сразу?
– Можно …
– Но ты ведь это придумал?
– Придумал …
Кривошеин сделал глоток из бутылки и протянул Нине, потом забрал и поставил под скамейку:
– Какой-нибудь сознательный товарищ еще дружинников позовет. Ни к чему нам привлекать внимание.
Солнце и шампанское утолили жажду движения. Сидели разогретые и ленивые.
– Сколько тебе лет? – спросила Нина.
– Тридцать девять.
– Наверно, вспоминаешь свою рабскую юность с ностальгической слезой, если, конечно, все это было.
Кривошеин улыбнулся:
– А ты что вспоминаешь? Пионерский горн? Комсомольские субботники? Хождение строем на демонстрации?
– Уж кто бы говорил про хождение строем, – усмехнулась Нина.
Кривошеин улыбался расслабленно, щурясь на солнце.
– Какое самозабвенное лакейство на каждой странице твоей тетрадки! Ты раб, Анненков, да еще кичишься этим! Служил, прислуживал – давай поплачь еще о том счастье, Плакса-морячок.
– Я служил мечте.
– Какой мечте?
– Мой корабль. Мои принцессы …
– Не твой корабль и не твои принцессы …
Нина вдруг вскочила и встала перед Кривошеиным, заслоняя солнце.
– Да ведь ты враг! Был врагом и остался! Темная матросня в душном трюме царизма!
Кривошеин улыбался.
– Посмотри вокруг! – воззвала комсомолка. – Этот парк – разве он не прекрасен?! Посмотри на лица людей! Свободных людей!
– Да, фабрика счастья …
– А разве нет?! Белогвардеец ты недобитый!
– Никогда не был белогвардейцем.
– Ну монархист!
– Это – да.
– Как ты можешь! Нет их уже двадцать лет! Да и кто они были?! Обычные девчонки!
Хороша была Нина в комсомольском экстазе. Совсем забыла, что вынуждена бежать из этой фабрики счастья.
– Но ведь ты все это придумал, – спохватилась она. – Скажи, ты же все это придумал?
– Угу …
Нина долго молчала, глядя на другую сторону реки, где напротив фабрики счастья на деревянных мостках тетки полоскали белье.
– Нет, нет, я все равно не понимаю. Зачем ты все это написал – про этих царевен?
– Я любил их. Хотел спасти.
– Да ведь каких только мучений ты для них не придумал! Если хотел спасти, почему не написал просто, что за ними пришел корабль и они уплыли и живут в хрустальном дворце? Кстати, они у тебя спаслись в конце концов? Я не дочитала.
– Не дочитала? – Кривошеин как будто обиделся.
– Остановилась на том, как вы приехали в Лхасу. И тут крышка погреба открылась.
– Хочу, чтобы ты дочитала.
– Там есть что-то про меня?
Кривошеин покачал головой.
– Значит, сто первое признание в любви к твоим царевнам?
– Ревнуешь?
Из записок мичмана Анненкова
30 августа 1919 года
Сидели на террасе, ждали Государя. Его снова призвал к себе Далай-лама. Над прудом уже плыли длинные паутинки, но еще носились знойные стрекозы. Как давным-давно на море, Принцессы надели белые платья – их будто принес бриз с нашего Корабля, до которого уже не доплыть.
Вчера утром я получил от Рейли послание Георга Пятого, тут же передал его Государю и целый день ждал приема, но он меня не принял. И сегодня уехал к Далай-ламе, будто специально избегая встречи со мной. Опять к Далай-ламе, и опять небось в компании Бреннера. А ведь знал, как важно для меня содержание того письма. Знал и оставил меня мучиться неизвестностью. Я чувствовал, что в письме судьба Романовых, а значит, и моя судьба.
– Чем займемся сегодня? – спросила Настя.
Обычно после этого вопроса Принцессы устраивали форменный бедлам. Наперебой предлагали удовольствия, какие мы могли себе позволить: крокет, домино, потрепать гривы тибетских мастифов, посидеть под гигантским кедром, полежать под раскидистым дубом, сажать цветы (главный садовник Драгоценного сада Иджли-Хамбо выделил Принцессам их персональную клумбу), петь на террасе или по очереди рассказывать истории. Они спорили, как прожить наш очередной счастливый день, который мы заслужили целым годом лишений, плена, холода и мрака. Но в то утро никто не торопился с предложениями.
– Пойдешь с нами сажать хризантемы? – спросила Настя неуверенно.
– Конечно. Но меня может вызвать Государь …
– Мы подождем тебя, братик, – сказала Татьяна.
– Разве только хризантемы? А гиацинты? У нас же есть гиацинты, – сказала Ольга.
– И гиацинты, и астры… – сказала Настя. – Успеть бы …
– Успеть? А есть срок? – насторожился я.
– Ну, до холодов, – пояснила Настя, но неубедительно …
Меня еще держал и давил ужас позапрошлой ночи. Я смотрел на Принцесс, а видел их мертвых, лежащих в ряд на том черном поле в рыжем мерцании костров. И черные фигуры волокли их куда-то … Я щурился на солнце, чтобы выжечь этот морок. Этого нет больше! Этого не будет, потому что я убил его. Отрубил
