со мной это все же как-то поприличнее. Это будто не аннексия, а добровольный раздел русских земель ко всеобщему благу. Я не доставлю им такого удовольствия …
– С вашего позволения… – вступил Анненков осторожно. – Если они и без вас сделают все по-своему, то есть ли смысл противиться? Во всяком случае, это престол и действительно выход для вас …
Царь посмотрел на Анненкова как на непрошеного докучливого визитера.
– Ты в самом деле так думаешь?
– …Только исходя из блага вашего величества и их высочеств …
Царь отвернулся от Анненкова и снова стал смотреть в окно.
– Все растащили, крысы, – сказал он. – Если бы все вернуть, может, ничего этого не было бы? Как ты думаешь?
– Что вернуть, ваше величество?
– Любое действие имеет последствия … Особенно жертва. Жертвоприношение … Мне пять раз предсказали смерть в восемнадцатом году, и не только мне, но и семье. И вот все как будто сбывалось, почти уже сбылось точно в обозначенные сроки. И вдруг мы этого счастливо избежали. Вы нас увезли … Вы изменили предначертанное.
– Что вы хотите этим сказать?
– Кто знает, если бы все случилось, как предначертано, может, и в России все сложилась бы по-другому.
Анненкову понадобилось время, чтобы осознать.
– Ваше величество … лучше было бы, чтобы вас расстреляли?
– Лучше или хуже – не о том речь … Судьба …
– Вам надо было умереть, чтобы Шагаевы победили? Неужели вы отдали бы страну этим Шагаевым, Пожаровым, Юровским?
– А ты отдал бы Колчакам, Унгернам?
– Я жизнь готов отдать за вас, а кто-то и отдал! А теперь вы говорите, что вам лучше было бы умереть? Государь, вы с ума сошли?
– Мичман, вы забываетесь. – Но прозвучало это глухо, бесцветно.
Анненков не видел лица царя, только сутулую спину, худую загорелую шею, торчащую из широкого ворота кителя.
– Ваше императорское величество, я ваш последний солдат! Самый последний!
– Я знаю, Лёня … Подлость в том, что мне не нужны больше солдаты.
– Не понимаю! Скажите, что все это значит? К чему предположения о том, что могло бы быть?
– Я устал. Мы еще поговорим… – сказал царь. – Иди к девочкам, они ждут тебя. – Подошел к Анненкову, обнял. – Я помню, что ты сделал для нас. Мы всегда будем помнить …
Из записок мичмана Анненкова
30 августа 1919 года
Я выскочил на террасу. Что я наговорил Государю! И что он наговорил мне! Он будто прощался! За все время нашего исхода Государь обнял меня три раза. Это был четвертый. Какой же он худой, маленький, на голову ниже меня. Раньше я этого не замечал. Всегда Он возвышался надо мной.
Я перешел мост и увидел Ольгу. Она сидела на парапете. Туфли сбросила, босые ноги отражались в воде. Подол белого платья закатала выше колен и рукава тоже, обнажив плечи.
– Оля! – Я будто позвал на помощь.
Она обернулась, ждала меня.
– Что с тобой?
– Я чего-то не знаю?
– Мы уедем завтра …
Вот тебе и раз!
– Куда?
– Его Святейшество так любезен, предложил нам экскурсию в какое-то волшебное место.
Что это, черт возьми!
– Какое место?
– Просто прогулка …
Она старалась говорить спокойно, но именно старалась.
– Вы уже знали утром?
– Папа́ просил не говорить, чтобы не портить тебе день.
Я рассмеялся нервно. Принцессы тоже участвовали в заговоре, как и все кругом.
– Я с вами!
– Нет, папа́ решил, что ты останешься.
– Я чем-то провинился?
– Леонидик, – сказала она нежно, – мой дорогой, прекрасный Лёнечка. Помнишь наш разговор в храме?
– Помню …
– А потом мы пришли к дому, и ты сказал …
– …что люблю тебя.
– Я тогда промолчала, а теперь … теперь или никогда … я люблю тебя, всегда буду любить …
В другое время я взлетел бы над прудом и стрекотал бы крыльями, как восторженная стрекоза. Но в ту минуту я уже знал – это не объяснение в любви. Это прощание.
– Ты прощаешься?
– Завтра едем в горы.
– Без меня нельзя! Ты что, не понимаешь? Нельзя!
– Еще я виновата перед тобой, перед всеми. Так виновата! Это я проговорилась Барону о том свидании, когда убили Павлика. Нечаянно. Сказала, что завтра мне будет одиноко, когда все соберутся. Он догадался. А я только вчера поняла, что это я … Раньше мне и в голову не приходило! Прости меня …
– Оленька, дорогая, о чем ты? Он и сам мог догадаться – просто догадаться, что они придут. Ты слышишь, вам нельзя ехать без меня!
– Прости меня, прости!
Она обняла меня коротко, подхватила туфли и побежала через мостик, босая, тонкая. Не было сил ее окликнуть …
Татьяну я нашел на поле для крокета. В одиночестве она стукала молоточком по деревянному шару. Увидев меня, вытянулась в струнку, расправила плечи, словно балерина у станка.
– Зачем вы едете? – налетел я, не уняв дыхания.
– Так решил папа́ …
– Почему мы прощаемся?
– В горах, бывает, сходят лавины, если ты помнишь.
– Все что-то знают, кроме меня.
– А ты привык быть в центре …
Она наклонилась и тюкнула молоточком по шару. Снова встала в третью позицию и посмотрела на меня, оценивая.
– Ты такой смелый, добрый, удачливый, высокий и статный … И улыбка …
Иронии почти не слышалось. Почти. Но капелька душистого яда все же присутствовала в этом букете – без нее Таня не была бы Татьяной.
– Но я не люблю тебя, – закончила она с сожалением.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Сейчас или никогда.
– Почему – сейчас? Почему – никогда?
– Я бы любила тебя, правда, но так вот тебе не повезло, потому что был Павлик. Такая незадача. Я знаю, тебе нужно, чтобы все тебя любили. Все, а тут я … Потому что был Павлик.
– Ты тоже видишь его, как Бреннер? – не удержался я.
Но она не слушала, ей надо было высказать свое.
– Ты хороший, хороший. Я хотела бы любить тебя … Но ты … как Барон – все скачешь, скачешь, и душа у тебя баронская.
Она говорила проникновенно. Так говорят спьяну или с немыслимого горя.
– Я бы любила тебя. Потому что кого же и любить? Нет никого! И никогда не будет.
– Таня …
– Не скажу, что люблю тебя. Прощай.
Я не поверил бы в ее любовь, а той нелюбви, что я слышал в ее голосе, мне уже хватало для счастья.
– Так мы прощаемся?!.
– Маму так хочется увидеть и Бэби …
Она обняла меня и тут же отстранилась:
– Иди. Маша там, на клумбе
