Он знает все. Если не все, то многое. Он не спрячется от меня за своими причудами!
Бреннера не было дома, но я знал, где его искать.
Я шел по улице Баргхор, что извивалась вокруг храма Джоканг. Паломники совершали по ней ритуальные обходы, и Бреннер часто бродил там – круг за кругом – часами. В сумерках я шагал среди неразличимой толпы и вертел головой, свернул к храму. На площади завывала тибетская опера, будто ветер кружил среди гигантских печных труб, увешанных колокольчиками.
И тут я услышал его голос. Он кричал по-русски:
– Это чушь! Ты слышишь, это бред собачий!
Бреннер шел, натыкаясь на прохожих, и спорил с кем-то из своих невидимых собеседников:
– Мы их спасли?! Володя, это ли спасение? Нет спасения! Мы в водовороте! Никто не выплывет!
Послушал нетерпеливо ответ и снова закричал:
– Нет, Паша, ты это оставь! Я этого слышать не хочу!
Ему что-то возразили, и он взорвался:
– Жертва?! Да, жертва! Так уж устроено, что без жертвы никуда… – Он свернул к храму. – Но понять бы, во имя чего …
Вот оно что! Жертва! С ума они сошли? Они – я так и подумал о Бреннере, Лиховском и Каракоеве, будто двое последних тоже участвовали в заговоре.
У храма в свете чадящих факелов плясали маски, яркие, дикие. Темной стеной окружали их зрители. За ревом оперы я уже не слышал Бреннера. Он протиснулся на ступени храма и уселся под колонной. Я сел рядом, подвинув каких-то оборванцев. Бреннер уставился на меня удивленно.
– Куда едет Государь?
Он молчал.
– Саша, я ведь могу и забыть нашу дружбу.
– Ты и убить можешь, я знаю.
– Ты должен мне сказать, куда и зачем едет Государь.
– Ты не сможешь помешать.
– Помешать чему?
Он помолчал, будто взвешивая за и против, и выпалил с детским упрямством:
– Не скажу!
– Если я все равно не могу помешать, зачем тебе скрывать?
– Да я не скрываю. Я тебя берегу. Еще свихнешься, как я.
– Саша, не вынуждай меня … Мне нужно знать, зачем Государь едет в горы.
Маски метались и кружились с такой нечеловеческой резвостью, что казалось – размазывались в пространстве. Бреннер молчал.
– Значит, жертва? – спросил я.
Он поморгал глупо. Я схватил его за горло, прижал к стене:
– Ты что придумал! Жертва?! Ты с Рейли сговорился, чертов ты юродивый! Их убьют там?
Я душил Бреннера. Он не сопротивлялся и ухитрялся смотреть на меня с тихой печалью.
– Убьют? Да Бог с тобой! – смешным голосом пискнул он. – Кто здесь убивает?
– А что?! Что там будет?!
Бреннер хрипел, изгибался и бился. Трубы взвыли, грянули литавры. Мы, как два демона из тибетской оперы, сцепились в кульминационной схватке, скатились со ступеней. Народ расступился и образовал наш собственный зрительский кружок. Я почувствовал, что Бреннер слабеет, и отпустил его. Он кашлял, согнувшись. Вдруг вскочил и побежал, петляя в толпе. Я бросился за ним. Догнал, сшиб с ног, прижал к земле:
– Куда они едут? Какой дорогой? Почему без охраны?
Зрители снова обступили нас. Бреннер улыбался благостно, как религиозный фанатик.
– Ты не сумасшедший! – кричал я.
– Правда? – удивился он.
– Ты просто сволочь! Кто тебе велел погубить их?!
Он лежал под моим коленом и хлопал глазами. Убить его я не мог. Встал и пошел сквозь бесновавшийся карнавал. Мощные голоса труб, как стволы гигантских деревьев, вырастали в небо, увитые радостными побегами колокольчиков и буйными соцветиями литавр.
Когда я вышел на улицу и шум остался позади, к своему удивлению, опять услышал Бреннера.
– Вопросы тебя грызут? Нет ответов!
Не ожидал, что он потащится за мной.
– Отстань!
Но он бубнил мне в спину:
– Я знаю эти твои вопросы. Что такое жертва? Можно ли жертвовать жизнью одного ради жизни других?
– Уйди!
Улица была пуста, и голос Бреннера звучал гулко и назойливо:
– …Если я вмещаю в себя весь мир, то есть ли что-то большее, чем я? Если я вмещаю в себя все другие Я, то как они – все другие – могут быть больше меня одного?
– Иди к черту!
Я шел к Государю с намерением получить все ответы от первого лица. Если и Государь сошел с ума, мне придется защитить Царевен и от него тоже.
Бреннер отстал, но голос его меня настиг:
– Жертва … Это ведь ты застрелил того поручика?
Да, это я застрелил поручика Хлевинского. Нельзя было его отпускать.
30 августа 1919 года
Тибет. Лхаса
Анненков знал одно место в ограде Драгоценного сада, где стена пригибалась, протискиваясь под мощными ветвями вековых деревьев. По такой ветви, как по мосту, он и перебрался в сад – через ворота стража его ожидаемо не пустила.
Шагал под высокими деревьями, смыкавшимися над головой шелестящим сводом, – то узнавал дорогу, то угадывал направление.
Остановился и сел среди темных зарослей. Подкосились колени от пронзившей вдруг мысли: Кошкин требовал убедить Романовых остаться здесь. Разве не то же самое он, Анненков, собирается сделать теперь? Выходит, он выполняет волю Кошкина? Того Кошкина, которого убил как злейшего врага царя. Реализует его замысел? Нет! Кошкин мертв, и все его замыслы сгорели вместе с его головой. С другой стороны, Далай-лама советовал не мешать императору в любом его решении. Но то же самое говорил ему и Бреннер, а разве можно следовать советам сумасшедшего?..
Анненков сидел в высокой траве – не мог двинуться с места, придавленный тяжелым сомнением. Звенели цикады. Сияли звезды … А еще Кошкин говорил, что он, Анненков, меченый, что он избран кем-то, что его ведут и он ведет Их по чьей-то указке … Что это? Блеф? Бред? Как это понять?..
Анненков закрыл глаза и послушал ночь, открыл глаза и посмотрел в темноту – ждал знамения, знака. Ничего такого не было. Он встал и пошел. «Вот я иду, – думал он, – кто-то ведет меня? Черта с два! Это я иду – я сам, своей волей! Иду туда, куда сам решил! Наплевать, чего хочет кто угодно и чего хотел! Он, Анненков, делает только то, чего хочет сам. И ничего плохого государю и царевнам он ни при каких обстоятельствах желать не может…»
И тут его настиг далекий звук. Сначала глухой рокот, будто из-под земли, потом прерывистый утробный рев, отдаленно напоминающий собачий лай, но больше – львиный рык. Анненков побежал – чудовища уже искали его. Они еще не взяли след, но уже знали, что он здесь.
Он мчался напролом. Позади слышался хруст и топот, будто за ним
