У нас в одно и то же время родились дети — у меня сын (Павел), у него дочь (Анна).
Я женился, как говорят в деревне, по залету — и планы мои на семьдесят седьмой год кардинально менялись; непонятным стало, зачем же поступал на кинематографические курсы: на стипендию одному еще кое-как можно было перебиться, но не троим.
Но не мог же я показать Жоре, что полноценная семейная жизнь застала меня, тридцатисемилетнего, врасплох.
Жора, ставший настоящим еврейским папой, вполне готов был к рождению третьего ребенка — теперь, после двух сыновей, еще и дочери.
Обмолвившись насчет еврейского папы, я ничего другого, кроме недостижимых для меня родительских качеств, в это понятие не вкладываю.
Миша Ардов впервые попал в дом к Жоре (кажется, тогда и Аркадий жил еще у родителей, во всяком случае, знакомство Мишулика с ним в тот день и состоялось) на еврейский праздник, название забыл.
На Ордынке таких праздников не отмечали — и едва ли держали их в уме. Чистокровный еврей Виктор Ефимович Ардов стоял за ассимиляцию и не скрывал, что хотел бы видеть детей своих от русской матери по духу и по букве (в паспорте) русскими.
В конце жизни Виктор Ефимович шутил, что дети превзошли все его ожидания: один сын — поп, а другой (Боря) — алкоголик.
В семье Вайнеров ни о какой ассимиляции (при вынужденном фокусе с отчествами сыновей) не могло быть разговоров и в шутку.
Однажды, отчаявшись после очередного отказа в грубой форме (кажется, в отделе кадров АПН), Жора за вечерней выпивкой в самом узком кругу брякнул, что ему бы хотелось побыть хоть ненадолго русским — и поступить на ту работу, какой он больше всего хотел бы заниматься.
Но больше таких приступов малодушия (кроме того, когда в газете “За образцовое обслуживание” он подписывался Ворониным) за Жорой не замечалось. И, как ни относись к романам братьев Вайнеров (восхищайся или придирайся), далеко на все, кто добился успеха в советской литературе, добивался его, не меняя фамилии.
Вайнеры могли бы смотреть свысока и на очень известных писателей, избравших псевдонимы.
Они, возможно, и смотрели — достигнув успеха, Вайнеры (особенно Жора) придавали установленной субординации даже большее значение, чем следовало (история литературы знает примеры малоизвестных писателей с дарованиями, заметно — пусть и не замечено — превосходящими способности знаменитых братьев). При этом Вайнеры изначально старались расположить к себе литературную среду — дружили со многими.
Аркадий впоследствии признавался кому-то (кажется, Анатолию Гребневу), что первые их с братом гонорары целиком уходили на угощение издателей и вообще полезных людей.
Широким и щедрым братьям доставляло удовольствие приглашать в застолье и коллег, никакой особой пользы и не обещавших.
Когда-то Жора восторгался названием, которое дал своим путевым заметкам очеркист журнала “Юность” Виктор Буханов: “Аве София” (мы с ним были на фестивале молодежи и студентов в Болгарии, а Георгий Вайнер оставался верным читателем “Юности”). Но и двух лет не прошло, как я уже от Вити услышал восторженный рассказ о Вайнерах, державших стол на дюжину халявщиков.
У Вайнеров было все, что требовалось для дальнейшего расширения семьи, кроме грудного молока — на третьего ребенка молока у Жориной жены не хватило.
А у нас только молока и было в излишке — и мы с Вайнерами делились.
Теперь история о том, как бутылку такого молока я мог обменять на встречу с Высоцким и Мариной Влади.
Как человек, часто бывавший у Жоры, я, конечно, знал, что братья собираются провести встречу с Чингизом Айтматовым, Владимиром Высоцким и Мариной Влади не у Аркадия в Астраханском переулке, в квартире на Аэропорте. Но какую-то посуду, как понял я, случайно присутствуя при разговоре по телефону между Жорой и женой Аркадия Софой, на Аэропорт предстояло перебросить с Астраханского.
Жора разговаривал с женой брата нервно (при посторонних он таких выплесков себе нынешнему не позволял). Как я понял, его сердило, что Софа преувеличивает, на взгляд Жоры, значение приема таких важных гостей. Жора старался дать понять жене брата, что встреча происходит вполне на равных — и для него ничего в ней сверхъестественного нет. Но я видел, что Жора все же нервничает. И не из-за Высоцкого — Высоцкий снимался в картине по их роману (и был уже за своего), — а из-за не вполне понятного Жоре Айтматова.
Может быть, у Жоры закрадывалось сомнение, так ли высоко непроницаемый классик Айтматов ценит их книги, как Высоцкий?
Мои родители переехали (о причинах переезда и самом переезде последует отдельный рассказ) в один с Жорой дом — и чтобы не создавать излишней суеты с передачей молока, я, если бывал у них утром, оставлял в холодильнике бутылочку для Вайнера — тому ничего не составляло вечером спуститься к моим на седьмой этаж со своего, кажется, одиннадцатого.
В тот день я зачем-то заглянул к родителям и вечером. И, когда сосед сверху позвонил к ним насчет молока, не мог не изумиться отцовским чувствам Жоры: посреди такого важного для себя приема он вспомнил про молоко для младенца.
Я уже уходил — и в пальто передал ему бутылочку возле лифта.
“Может быть, ты зайдешь?” — из любезности спросил Жора.
Я знаком был со многими знаменитостями столетия, но в тех случаях, когда знаменитостями становились мои сверстники, прослеживаю одну закономерность: знал я их сколько-нибудь близко до того, когда к ним пришла громкая известность.
Могу и про Высоцкого сказать, что общался с ним довольно часто в его “довысоцкий” (если позволено так будет выразиться) период.
Меня такая ситуация сегодня вполне устраивает: мне стало интереснее размышлять о его судьбе, чем вспоминать частности встреч с ним.
Вспоминать об этих встречах мне вообще-то не в труд: иногда кажется — помню каждый день жизни.
Надеюсь, конечно, что это сильное преувеличение — о многом предпочел бы забыть (о сказанных глупостях, например, а еще больше — о глупостях сделанных).
Мне было семнадцать лет, когда познакомился я с Володей Высоцким в первый же день занятий в школе-студии МХАТ второго (первое было воскресеньем) сентября пятьдесят седьмого года. Два студента моего курса — Сева Шиловский и Витя Тульчинский занимались вместе с Высоцким в драматической студии при Доме учителя, кажется. И поступивший годом раньше, чем они, в школу-студию Володя сразу же к ним подошел.
Я запомнил его сразу — мне тоже хотелось поговорить со второкурсником (узнать, как и что).
Помню, что задал ему с целью втянуть в разговор вопрос: был ли он в самодеятельности первым артистом?
