Александр Мишарин проводил теперь на жилплощади Марьи Ивановны больше часов, чем за работой над пьесами со своими многолетним соавтором Вейцлером — тоже Андреем.
Мы все называли его дедушкой Мишариным или просто Дедушкой.
Прозвище закрепилось за Александром Николаевичем после того, как провожал он на поезд соавтора, Вейцлера.
Они были одногодками — и вместе учились в театральном училище Малого театра.
После распределения в Тверской (тогда Калининский) театр юного зрителя их ждала перспектива играть, исходя из разницы их фактур, Медведя и Зайца.
Медведя и Зайца им играть на тюзовской сцене не пришлось. Они стали сочинять пьесы — и, втершись в доверие к Охлопкову, одну из своих пьес поставили у него в Театре Маяковского. И Мишарин даже сыграл свою единственную роль на профессиональных подмостках — роль начальника зимовки. Зато Андрей Тарковский дважды снял Дедушку в эпизодах своих картин, и место Мишарину в истории кино как артисту обеспечено.
Мишарин и Вейцлер учились на одном курсе с первой женой Олега Табакова Люсей Крыловой — и я, учившийся в одно с ними время, но никогда не видевший их в ролях (а не в общежитейском лицедействе), спросил у Табакова, хорошими ли артистами они были. Он со знаменитой своей улыбочкой ответил: “Нет, они не были хорошими артистами”.
Тем не менее в недавно вышедшей книге о Щепкинском училище, где главу о каждом выпуске предваряют фотографии бывших студентов, ставших знаменитостями, выпускники за пятьдесят девятый год представлены двумя портретами: Люси и Мишарина.
Мишарин прожил намного дольше Вейцлера — Вейцлер умер, не дотянув до сорока, хотя пили соавторы почти всегда вместе и одинаково много (или Мишарин за счет телосложения даже больше).
Вейцлер вряд ли был менее одаренным, чем Мишарин. Они сочиняли интересные пьесы и по отдельности, но в театрах ставили те, что придумали они вдвоем. И только через годы после смерти Андрея Леонидовича Вейцлера Александр Николаевич Мишарин, набредший на жилу партийно-политической драматургии, на ту минуту театрам нужной, дошел до сцены ефремовского МХАТа с пьесой, где прототипом главного героя стал только-только взявший власть Горбачев.
Правда, по первоначальному замыслу пьеса строилась на истории гибели Машерова в Белоруссии при странных обстоятельствах. Но, пока пьесу мурыжили по разным театрам, все давно забыли про лидера белорусских коммунистов.
Ефремову был нужен именно Горбачев — и великий артист Олег Борисов сыграл сочиненного Мишариным Горбачева.
Для жизненных ролей из своей фактуры Мишарин извлек больше, чем Вейцлер из своей.
Рано растолстев и быстро устав от борьбы с полнотой, Мишарин придумал для себя образ эдакого респектабельного, всегда отлично (для молодого человека слишком уж тщательно) одетого барина, отрастил и холил бороду, научился смотреть на незнакомых людей не по чину строго.
А Вейцлер смотрелся по-юношески вертляво — и совершенно не думал о том, чтобы стать солиднее. Он происходил из актерской семьи (отец служил на Таганке до Любимова, но один из немногих в прежней труппе Юрию Петровичу пригодился) и, не оцененный Табаковым как артист (что успешного на первых порах драматурга Вейцлера вряд ли огорчало), сохранял в себе то, что в театральной среде называют “наивом”.
Когда пьесы Вейцлера и Мишарина вдруг перестали после критической заметки в “Правде” ставить на театре, они насобачились сочинять пьесы для радио и некоторое время работали в литературно-драматической редакции.
Всем литературно-драматическим вещанием руководил известный номенклатурный деятель (после войны он был шишкой в министерстве кино) Константин Кузаков. Поговаривали, что он — сын Иосифа Виссарионовича Сталина (известно же, что в Туруханском крае Сталин квартировал у солдатки Кузаковой). Кузаков и внешне немного напоминал папаньку. Будь он безродным авантюристом, распускавшим слухи о родстве с вождем, этого сына Сталина немедленно расстреляли бы, а Кузакова никто не расстреливал, наоборот, держали на руководящей работе.
Литературно-драматическая редакция помещалась в Доме звукозаписи на улице Качалова.
В один из рабочих дней пьяный сотрудник радио Вейцлер стоял с товарищами по службе на крыльце, когда на машине подъехал начальник Кузаков. Вместо того чтобы поскорее исчезнуть с его глаз, соавтор Мишарина радостно пошел сыну Сталина навстречу — и поцеловал его на глазах изумленной публики.
Кузаков был в папу, с чувством юмора, — сделал вид, что ничего необычного не произошло, однако Вейцлеру тихо сказал: “Еще раз поцелуешь — уволю”.
Но еще до того, как Мишарина с Вейцлером устроили в Радиокомитет, когда их пьесы во всех театрах были вычеркнуты из репертуара, шли они по Никитской — и неожиданно встретили Охлопкова.
Николай Павлович милостливо узнал на улице своих былых фаворитов и остановился, участливо спросив, как у них дела. О чем он, впрочем, как читатель газеты “Правда”, уже и сам знал.
Ребята рассказали, как они бедствуют. И Охлопков не просто формально посочувствовал неудачникам. Взглянув на часы, он сказал, что через час заканчивается обед в бухгалтерии театра. А сам он вернется к себе в кабинет через полчаса. И вот если они сейчас поспешат и к его возвращению сочинят заявку на пьесу, то он поставит на ней свою резолюцию — и в кассе им выдадут аванс.
У Мишарина сию же минуту заработала голова, а Вейцлер спросил ребячливо: “Николай Павлович, а о чем должна быть пьеса?” Охлопков посмотрел внимательно на Вейцлера — и подумал, наверное, что товарищи из “Правды” правильно поступают, критикуя таких бестолковых драматургов, как молодой Вейцлер. Но потом перевел взгляд на целиком сосредоточенного на поставленной задаче Мишарина — и смягчился.
“Это будет пьеса о советских людях”, — сказал он со своей завораживающей что аншлаговый зал, что отдельных людей-зрителей многозначительностью.
Так, возвращаясь к проводам Вейцлера — тот уезжал отдыхать на юг, а Мишарин по каким-то важным (касавшимся, несомненно, и соавтора) делам оставался в Москве.
Перед отходом поезда Мишарин давал Вейцлеру последние наставления — я при этом не присутствовал, но предполагаю, что он рекомендовал младшему (по расстановке сил в их отношениях, а не по значимости вклада в работу) партнеру не пропивать сразу же по приезде всех денег и не спешить слать телеграмму с просьбой выслать ему на курорт дополнительные средства.
Соседка Вейцлера по купе, с восторгом наблюдавшая из окна вагона за строгим Мишариным, сказала, когда поезд тронулся: “Какой у вас симпатичный папа”. “А это не папа, — сказал где-то уже успевший хватануть Вейцлер, — это дедушка”.
