И я тут же вспомнил, как наш второй курс и Володин третий послали в общежитие на Ленинские горы.
Намеченный концерт что-то не склеился: предполагали сыграть какие-то отрывки, не собрались. Начали, однако, петь песни из наших капустников, которые студентам университета не показались интересными — они же касались наших преподавателей и наших студентов, им неизвестных, — и дальше все мы сидели и просто разговаривали.
Но Высоцкий вдруг встал на стул — и стал читать “Баню” Маяковского.
Приехать и не выступить он не мог.
Раз уж упомянул про фильм “Единственная”, вспомнился мне давний эпизод, связанный со съемками — вернее, тогда не съемками — в кино Высоцкого.
Мы сидели с ним в кафе, которое называлось у студентов школы-студии “Под шарами” (в этот дом по соседству школа-студия потом переехала и по сей день там). Легко подсчитать — в связи с тем, о чем расскажу сейчас, — что год был пятьдесят девятый, поздняя осень.
Володя жаловался, что ничего интересного в кино ему не обламывается. А начинались съемки фильма — экранизации повести отца “Испытательный срок”, и Высоцкий сказал, что есть там роль Воробейчика — “прямое мое дело”.
Но я чем ему мог помочь? На роль Воробейчика пробовался (а потом и снялся в ней) известный комический актер Борис Новиков. Сценарий был не отца, а чей-то еще. Я советовал Володе поговорить с Таней Лавровой (та училась на курс старше, чем он). Режиссером фильма был ее отчим Владимир Герасимов, а оператором — ее мама (Галина Кузьминична Пушкова). Там снимались кроме Табакова и Ефремова и ее однокурсник Слава Невинный, она сама и ее муж Евгений Урбанский.
Лет через двадцать по рассказу отца “Дурь” знаменитый режиссер Иосиф Хейфиц ставил фильм “Единственная” — и теперь только ради участия Высоцкого для него специально расширяли роль, чтобы спел он старинный романс. И уже ничья помощь (или поддержка) ему не была нужна.
Ахматова умерла в шестьдесят шестом году. И Высоцкому в ту пору с ней и незачем было встречаться. На мой — уж из сегодняшнего дня — взгляд.
Кто мог быть тогда ориентирами для него в поэзии?
Те, кто были на слуху — Евтушенко, Вознесенский, — те, кто потом и покровительствовали ему (не назвал Роберта Рождественского, тот поспособствовал выходу посмертной книжки стихов Высоцкого), и ревновали к славе (когда стал он в нее входить), и разделяли с ним эту славу (сделавшись друзьями), и место ему пытались определить — не отдельное, а в общей легендарной стае (“меньшого потеряли брата”, — написал Вознесенский).
Когда могла бы ему понадобиться Ахматова, Ахматовой уже не было.
Он обрадован был поощрительными словами Бродского. Не думаю, что Иосиф как-то кривил душой, похвалив вынутые из песен стихи, — он же сам песен не сочинял (а если уж пел в “Самоваре”, то что-нибудь советское из отрочества: “и лежит у меня на… [ладонь он переиначивал на “погон” — сын офицера]… и лежит у меня на погоне… [руке он, по-моему, нашел другой эпитет, но у него на погоне она лежала]”) — и никаких для себя пересечений не видел.
Евтушенко Бродский ненавидел — за то, что, предполагаю, тот портил ему читателя — слоганы легче усваивались, чем сложный синтаксис.
Почему слава Евтушенко сердила Бродского, а слава Высоцкого — нет, сразу и не скажешь. Потому, может быть, что все же с Высоцким они были полюсами — при том, что в какой-то смелости, взятой из разных эстетик (разных поэтик), могли вдруг и без малейшей конкуренции соприкоснуться (на мой опять же далекий от тонкого понимания поэзии взгляд).
По возвращении с похорон Высоцкого Жора что-то твердил насчет того, что никогда у нас в стране не отдадут должного Мандельштаму.
Но Мандельштам ли волновал его?
Между жаждой славы и жаждой справедливости общего только жажда.
Последний раз накануне очень скоро пришедшей к Высоцкому славы я видел его в ресторане Дома актера. Жена (Людмила Абрамова) уговаривала Володю идти домой. Но кому же хочется уходить из ресторана, когда кажется он в такую минуту своим домом больше, чем свой на самом деле дом.
Он мне сказал тогда (и я запомнил в связи с тем, что было потом и очень скоро): “Шура! Я могу теперь сочинять песни по заказу для кино”. Конечно, про песни Высоцкого я уже знал, только слышал в чужом исполнении — его однокурсника Гены Яловича или парня, учившегося позднее, — Севы Абдулова). Но “для кино… по заказу”? Я слышал, что в кино за песни (тогда фильмов без песен и не бывало) платят хорошие деньги. А денег в ту минуту у Володи не было. Не сочинявший песен для кино Боря Ардов купил ему сто граммов коньяку с условием, что после коньяка он послушается жены (Боре стало жалко эту очень красивую даму), — и Высоцкий правда выпил и дал себя увести.
Песни, о которых он говорил, были к фильму “Вертикаль”. Фильм через короткое время вышел на экран — и все запели: “Если друг оказался вдруг…”
В декабре семьдесят второго года умер известный и уважаемый человек Александр Моисеевич Марьямов, отец моего друга. Старший Марьямов входил в редколлегию “Нового мира” при Твардовском — и проведению панихиды в писательском клубе чинили сначала какие-то препятствия. Александр Моисеевич был к тому же в художественном совете Таганки, и Любимов сказал, что проведет тогда панихиду у себя в театре.
Мы пришли с Аликом на Таганку, и, когда сидели у Юрия Петровича, вошел Высоцкий. Я что-то слышал о том, что он будет репетировать Гамлета. И по тому, как он вошел в кабинет главного режиссера, я, немножечко представлявший себе театральную иерархию, сообразил, что занимает он в театре ведущее положение.
Проходя мимо меня, Высоцкий бросил: “Здорово”, но не остановился.
Прошло еще какое-то время — как и все, я был наслышан про его успехи, про Марину Влади, про белый “мерседес” (тогда диковинку). И увидел издалека этот “мерседес” (не знаю марок, но догадался почему-то, что вижу “мерседес”) и рассмотрел за стеклом Высоцкого — машина была припаркована к открытым воротам Дома журналиста (тылом к бульвару).
Я сделал вид, что не замечаю, кто внутри “мерседеса”, свернул перед носом машины в Дом журналиста — подходить к машине и что-то говорить показалось мне неловким; иное бы дело, окликни он меня.
Но как человеку, на себе сосредоточенному, мне было интересно, что мог подумать обо мне, глядя сквозь лобовое стекло, Высоцкий? А если занят он был какой-то своей мыслью — и ничего не подумал, отметив мысленно: такой-то. Ну и что?
Не приняв Жориного приглашения зайти к нему — и быть представленным гостям, — я ни секунды не жалел об этом.
