Не приняв Жориного приглашения зайти к нему — и быть представленным гостям, — я ни секунды не жалел об этом.
Уже обосновавшийся на Аэропорте, но не вполне еще к району привыкший, я после развода с первой женой продолжал помногу быть на людях далеко от дома.
Как-то черт занес меня на день рождения знаменитого киноартиста, с чьей женой у Игоря Кио был роман — Игорь и привел меня на этот день рождения. Квартиры у артиста еще не было — снимал он тесное, как, возможно, показалось мне из-за многолюдства, жилье.
Я и войти не успел, как столкнулся с улыбающимся Высоцким. Я пришел в гости отчасти навеселе и не могу с уверенностью сказать, трезвым ли был Высоцкий. Был он, во всяком случае, очень ко мне доброжелателен. О чем-то давнем мы сразу же с ним заговорили. И я без всяких оговорок обрадован был бы той встречей, если бы не Ваня Дыховичный. Он толкнул меня, здороваясь, — предположил, что, ошалелый от близости Высоцкого, я никого вокруг себя не замечаю.
Вспоминая о том на следующее утро, я насторожился: а не проявился ли у меня некий провинциальный комплекс при виде знаменитых людей: мол, глазам своим не верю, что передо мною такой-то.
Достойна ли такая потеря себя выходцу из Переделкина?
Пойди я тогда и к Жоре, Высоцкий наверняка бы шумно обрадовался мне — обрадовался бы возможности сделать царский подарок на глазах Вайнеров с женами, Марины Влади и Чингиза Айтматова.
Я бы на месте Высоцкого поступил точно так же.
Но сделать вид, что воспринимаю такой прием как должное, было бы фальшью с моей стороны.
И я бы не простил себе, если завтра — человек в таких случаях слаб — сказал бы кому-нибудь, что вот был я вчера в гостях вместе с Высоцким…
Вместо этого я отдал бутылочку с грудным молоком — и вошел в лифт.
Глава шестая
1
Дружеские отношения с Жорой в декорациях Аэропорта все равно скоро бы иссякли. Я и тогда это спокойно понимал.
И все же интересно, до какого поворотного момента они бы развивались, не вселись в кооператив “Драматург” мои родители.
В квартире на Лаврушинском стало тесновато: к середине семидесятых у брата родилось уже двое детей.
Конечно, обе семьи (или одна родительская) могли бы оставаться на даче. Но при всем видимом пристрастии к оседлой жизни охота к перемене мест (связанная, как и у Евгения Онегина, с беспокойством) время от времени овладевала отцом.
Он все чаще стал огорчаться, что мало времени живет в Москве — в городе, куда он так хотел попасть с юности, но не мыслил себя и без Переделкина.
Мне кажется, что беспокойство бывало связано не с местом жительства — скорее, необходимость перемен в самом себе, к тому времени вряд ли вероятная, подталкивала отца к несвойственному ему движению.
Увеличить квартиру за счет переезда в освободившуюся на той же лестничной площадке после смерти Казакевича четырехкомнатную квартиру (семья Казакевичей перебралась в трехкомнатную на третий этаж) не удалось.
Отец встретился с писательским министром Георгием Марковым не на приеме у него в министерстве или по-соседски постучавшись в дверь, а походя, внизу, возле почтовых ящиков, — и министр твердо сказал, что освободившейся квартиры он не получит никогда.
Не годился и вариант с предоставлением отцу жилья в новом писательском доме на Астраханском — тогда надо было отдавать квартиру на Лаврушинском, и брат с женой и детьми все равно оставались без крова.
Мысль о кооперативе на Аэропорте оказалась единственно возможной.
Анатолий Борисович Гребнев, оценивая у себя в дневнике два отцовских рассказа, по которым сняты не сходящие с телевизионного экрана фильмы “Единственная” и “Впервые замужем”, осторожно замечает, что они “хороши, но с какой-то, может быть, излишней мерой условности, выдающей все-таки приблизительное знание предмета”.
Конечно, сославшись на читательский успех опубликованных не где-нибудь, а в “Новом мире” рассказов, за которые тут же ухватился не последний в стране режиссер Иосиф Хейфиц, легко отмахнуться от мнения Гребнева.
Но в связи с переездом отца в кооператив на Аэропорт, воспринятым им как своего рода приключение, я счел для себя нужным вникнуть в замечания несомненно хорошо относившегося к отцу и высоко его ставившего Гребнева.
Есть противоречие в том, что, определяя жанр своих наиболее известных вещей, как “подробности жизни” (цикл “Подробности жизни” составили повести “Жестокость” и “Испытательный срок”), сам отец выбрал для себя уклад (или образ) жизни, позволявший ему жить в быту менее подробно, чем большинство. Скорее всего, эти подробности и казались ему элементом той условности, в которой упрекнул его известный сценарист.
Я думаю, что правота оставалась бы за отцом — она, кстати, на мой взгляд, за ним и остается, — если бы он свою особенность смотреть отстраненно (по Шкловскому, которого отец, не прочтя у него толком ни строчки, не любил) никак не маскировал. Не соединял бы себя с персонажами общностью социального происхождения.
Был бы откровеннее с открытым в себе, больше бы из задуманного (и начатого) довел до конца.
Сергей Сергеевич Смирнов привел к отцу в гости на дачу знаменитого хореографа Игоря Моисеева.
Я у родителей тогда бывал редко — и спрашивал потом матушку, как Моисеев ей понравился. Она смешно ответила, что понравился, но не так, наверное, как отцу и Сергею Сергеевичу, которые поражены были, что в ансамбле танца есть еще и начальство и финансовая дисциплина, а не только танцоры.
Конечно, наблюдения матери скорее относились к отцу, а не к Сергею Сергеевичу, подружившемуся с Моисеевым.
Так же мало отец знал и про кооперативы — он полагал, что наличием денег на первый и последующие взносы все и решается.
Когда матушка позвонила Маркиной, первой председательше затеваемого кооператива, та отнеслась к желанию отца вступить в кооператив радушно: сказала, что вступление “такого писателя, как Павел” очень будет на пользу — и никаких, разумеется, возражений нет и быть не может.
И в семье родителей вопрос посчитали решенным.
Откуда им, не вникающим под влиянием отца во многие подробности жизни вне Переделкина, было знать о подоплеке отношений внутри кооператива “Драматург”.
Жоре ни за что бы не втянуть в кооператив Мишу Ардова, не веди он с первого дня борьбы с председательшей и не создав коалиции, добившейся ее свержения и замены ее на председателя, удобного Жоре и его компании. И собрание кооперативщиков, на какое впервые пришел отец, носило характер незавершившегося сражения: сторонники Маркиной могли еще поднять голову.
