Деншер поставил свою чашку на стол и отвернулся:
– Об этом тебе надо спросить у сэра Люка.
Теперь он стоял, глядя в огонь камина, и время шло без единого звука…
– Самая важная вещь, – возобновила разговор Кейт, – что она удовлетворена. Ведь ради этого, – от стола она, через всю комнату, посмотрела на Деншера, – я и старалась.
– Удовлетворена тем, что умирает в самом расцвете юности?
– Умирает в мире с тобой.
– Ох, в мире! – пробормотал он, по-прежнему глядя в огонь.
– В мире, потому что любила.
Он поднял на нее взгляд.
– Разве в этом – мир?
– Потому что ее любили, – продолжала Кейт. – То есть – это все у нее было! – И Кейт завершила: – Она претворила в жизнь свою страсть. Ей больше ничего так не хотелось. Она осуществила все, что хотела осуществить.
Очень понятная и, как всегда, серьезная, Кейт высказала эту сентенцию с прелестной авторитарностью, на что он, в течение какого-то времени, мог ответить лишь молчанием. Он оказался способен только глядеть на нее, хотя понимал, что заставляет ее тем самым воспринимать его молчание как знак большего согласия с нею, чем это было на самом деле. И действительно, она, словно именно так и восприняв его взгляд, встала из-за стола и подошла к камину.
– Тебе может показаться отвратительным, – произнесла она, – что я сейчас, что я уже, – она особо подчеркнула это слово, – претендую на то, чтобы делать выводы. Но мы ведь не провалились.
– Ох, – смог лишь пробормотать он.
Она снова была так близка ему, близка, как в тот день, когда пришла к нему в Венеции: тотчас же вернувшееся воспоминание об этом усилило и обогатило происходящее. В таких обстоятельствах он практически не мог опровергнуть ничего из того, что она говорила, а говорила она при этом такое, что, по-видимому, было плодом ее знания.
– Мы добились успеха. – Кейт говорила, глубоко вглядываясь ему в глаза. – Милли не полюбила бы тебя просто ни за что, без причины. – Ее слова заставили его вздрогнуть, но она настоятельно продолжила: – И ты не полюбил бы меня.
II
Несколько следующих дней Деншер жил под глубоким впечатлением от этой содержательной встречи, столь счастливо развивавшейся от одного момента к другому, однако прерванной, можно сказать, в ее наивысшей точке появлением тетушки Мод, заставшей их стоящими вместе у камина. Весьма яркие плоды их разговора, однако, в его восприятии оказались, как ни странно, не столь яркими, как плоды беседы наедине с миссис Лоудер, для которой она предоставила ему – или, вернее, это Кейт предоставила ему – полную возможность. То, что произошло, когда тетушка Мод наконец присоединилась к ним, способствовало, как он сразу же понял, ее желанию остаться с ним вдвоем. Конечно, они с Кейт, как только открылась дверь, разъединились с некоторой поспешностью, так что тетушка переводила пристальный взгляд своих прекрасных сверкающих глаз с одного на другую, но эффект этого действия, с точки зрения Деншера, был тут же утерян благодаря редкостной живости Кейт. Она тотчас заговорила с тетушкой о том, что было ей важнее всего, по-родственному пригласив ее разделить их радость и сделав это тем более весело, что факт, который она с неприязнью упомянула, давал ей для этого широкое поле.
– Вы можете себе представить, моя дорогая, что уже целых три недели…?
И она стушевалась, как бы давая миссис Лоудер возможность по собственному разумению расправиться с подобной расточительностью.
Деншер, разумеется, сразу же отметил, что поданный ему знак о необходимой защите Кейт требует, чтобы он сделал все, на что способен; и им удалось, как он мог бы выразиться, довольно успешно замести следы к тому времени, как миссис Лоудер смогла, снова принимая его у себя в доме, оценить меру его скромных усилий. Кейт устранилась так, будто никаких особых причин рассматривать ее личную ситуацию как неловкую вовсе не было. Она занимала гостя от имени ее тетушки – гостя, к которому ее отношение когда-то считалось слишком благожелательным, но который теперь вернулся к ним как пораженный горем поклонник другой особы. Дело было не в том, что судьба другой особы, ее изысканной подруги, судьба, принявшая столь трагический оборот, ее – Кейт – не тревожила: дело было в том, что сам прием мистера Деншера, пусть даже в качестве источника информации, не мог не вызвать некоторой неловкости. Она создала эту неловкость прямо у Деншера на глазах, а он, со своей стороны, был поражен и восхищен ее изобретательностью. Ее создание послужило ей, словно облако, окутывающее богиню в эпической поэме, и молодой человек лишь смутно заметил, в какой момент она, совершенно в этом облаке растворившись, исчезла из комнаты.
Сознание его было немедленно поглощено другой проблемой: правдой о поразительной – не более и не менее! – перемене, какую венецианские события породили в отношении к нему тетушки Мод, и как обогатили и довели до полного созревания эту перемену три недели разлуки. Она не успела еще сесть к чайному столу, а он уже почувствовал, что его отношения с нею стали иными, совершенно новыми, и прежде чем она сумела убедить его выпить вторую чашку чая, она сама, и, кажется, совершенно сознательно, именно такими их определила и установила. Она сожалела о том, что он не сразу появился у них, хотя вполне понимала, что происходящие события вынудили его промедлить; они ведь надеялись – после сообщения бедняжки Сюзан, что он уехал, – вскоре его увидеть; они, естественно, были очень заинтересованы в том, чтобы он явился прямо с места действия. Однако ведь нет нужды объяснять ей, что подобное место действия – она имеет в виду трагедию, которая так задержала и так поглотила его, эти воспоминания, этот мрак, это горе – налагало на него бремя необщительности. Так она представила его ему самому в том, так сказать, обличье, в каком теперь она его принимала, и в ее характеристике крылся элемент истины, который, со своей стороны, принял и он. Она отнеслась к нему как к человеку опустошенному, утратившему надежды, разочарованному, уже понесшему тяжкую утрату; и его ощущение, что это открывает перед ним новую главу искренности в отношениях с нею, не очень помогало понять, как это могло бы выровнять ему дорогу к Кейт. Все произошедшее делало ее более доступной, чем она могла быть когда-либо прежде; это создавало о нем на Ланкастер-Гейт ассоциации, определенно идущие вразрез с другой легендой. Очень быстро стало ему ясно, что, если он начнет вызывать беспокойство, он сможет «разрабатывать» эти ассоциации: надо только свободно пользоваться домом на Ланкастер-Гейт в предписанном ему образе, и вряд ли ему нужно будет из этого образа выходить. Удивительнее всего оказалось то, как не прошло и недели, а он оказался обреченным, на его собственный взгляд, полностью принять точку зрения миссис Лоудер. Как-то так получилось, что он оказался заодно с ней в том смысле, что ее позиция продвигала его вперед – уже продвинула его на такое расстояние, что вернуться той же дорогой он уже не мог. Часами, наедине с собой, он задумывался над тем, что сталось с его искренностью; были и другие часы, когда он просто думал, что «разрабатывает» ее им с Кейт на пользу. Единственное, в отношении к чему ему не хватало искренности, был избыток сентиментального сочувствия тетушки Мод. Она была беспредельно сентиментальна, и самое худшее заключалось в том, что он не мог не принимать этого от нее. Сам он таким не был: все для него было слишком реально, но тем не менее ведь это не было неправдой, что он прошел через тяжкие муки. И в частности, не было неправдой, когда она сказала ему в то воскресенье, почти по-домашнему, с дивана позади чайного стола:
– Мне хочется, чтобы у вас не было сомнений, мой дорогой, бедный вы мой, что я – с вами и буду с вами до конца.
Откликнуться на это, пойти ей навстречу было для него единственно возможной реакцией. Она оставалась с ним до конца – или могла бы – так, как не могла оставаться с ним Кейт; и даже если это буквально делало ее общество более успокаивающим, ему приходилось просто выбрасывать из головы вопрос о том, почему такому не следовало быть. Притворялся ли он при ней хоть в какой-то степени, что страдает от «послечувствия», которого не было на самом деле? Да как мог бы он оказаться способен на это, если его послечувствие, изо дня в день, было его величайшей реальностью? Вот что, по сути, только и происходило между ними, и два или три раза их беседа в таком ключе затягивалась на час. Такими были его визиты – два и еще обрывок третьего, – когда Деншер приходил и уходил, не упомянув и не услышав имени Кейт. Теперь, когда стало возможным, как никогда прежде, спрашивать о ней и видеться с нею, странный поворот в их отношениях внес в это фальшивую ноту. Произошел и другой странный поворот: когда он беседовал с тетушкой Мод о Милли, ничто другое, казалось, не приходило им на ум. Деншер являлся к ней почти открыто лишь для этой цели, и самым странным поворотом стало то, что состояние его нервов требовало именно такого. Тетушка Мод нравилась ему все больше и больше; сам он действительно вел себя так – он имел случай сказать это себе, – словно она нравилась ему больше всех. Дело было в том, что она всегда шла ему навстречу. Ничто не могло быть шире, чем ее взгляд на вещи, изобильнее, чем ее словоохотливость, глубже, чем ее сочувствие. Казалось, ее радует и удовлетворяет то, что она видит его таким, каков он есть: это тоже имело большое значение. Разумеется, все это было невозможно предугадать, ни на каких картах не могло выпасть ничего подобного: произошла перемена, в результате которой он мог чувствовать себя совершенно свободно с этой дамой; и такого никогда бы не случилось, если бы – из-за другого чудовищного события – он не перестал вести себя свободно с Кейт. Так и вышло, что, в частности, в его третий визит, наедине с миссис Лоудер, он обнаружил, что говорит пожилой женщине то, что считал невозможным сказать молодой. Миссис Лоудер, в отношении того, что ему следовало утаить от нее, дала ему почувствовать неловкость фактически лишь на один миг. Это произошло в то первое воскресенье, когда Кейт стушевалась; она высказала сожаление, что он не смог остаться в Венеции до конца. Ему было трудно объяснить ей причину, но в конце концов она сама пришла ему на помощь:
