— Псы у нашего пана-отца чистые дьяволы, — предупредил Стаха Лютека кто-то из посполитых.
— Не хуже пана Потоцкого, — ответил Лютек, и эти слова его с хохотом передавали друг другу селяне.
— Вот это так сказал! — прищелкивали языками. — Это правда истинная.
У ворот остановились.
Стах Лютек слез с копя и постучал в ворота. Псы заливались бешеным лаем. Долго никто не появлялся. Наконец открылось окошечко, выглянуло бритое лицо.
— Что нужно?
— Это сам пан пробощ, — шепнул Зигмунд.
Стах прикусил ус. На лбу сбежались морщины. Под русыми бровями заиграли в карих глазах огоньки.
— А мы к вашей милости, святой отец.
— Чего желаешь, сын мой? — как можно ласковее проговорил ксендз, по-прежнему выглядывая в окошечко.
— Пусть пан-отец выйдет к нам, — сказал Стах.
— Болею, сын мой, — сказал ксендз, зорко оглядывая толпу посполитых с кольями и саблями в руках.
Мелькнула мысль: «Скорее бы Гендрик добрался до Сандомира! Может, тогда как раз вовремя явятся жолнеры».
— Если пан-отец болен, это не помешает ему приказать своим слугам, чтобы отперли костел и выдали нам скрыню с бумагами, — твердо произнес Стах.
— Как ты смеешь, хлоп, как осмелился мне, слуге божьему, такие непотребные слова говорить? Какой дьявол тебя научил? — Губы ксендза дергались, точно его била лихорадка.
— Э, ксендз, я вижу, ты добрых слов не понимаешь, — грозно заговорил Стах. — А ну, отпирай костел!
— Пан Иезус тебя покарает! — взвизгнул ксендз и проворно захлопнул окошко.
— Отворяй костел, не то хуже будет! — крикнул Стах.
За воротами надрывались псы.
— А ну, люди, ломайте ворота! — приказал повстанцам Лютек и сам налег плечом на ворота.
Повстанцы и крестьяне мигом сорвали ворота и шумною толпой вкатились на широкий ксендзовский двор. С десяток собак накинулись на пришельцев.
— Э, да тут песий монастырь! — пошутил Стах Лютек.
Палками и пиками быстро заставили собак замолчать.
Внезапно раздался выстрел, и Зигмунд, стоявший рядом с Лютеком, с пробитой головой повалился мертвый на землю.
Стах взглянул на дом и заметил, что стреляют с чердака. Селянин в разорванной на груди рубахе, указывая пальцем на крышу, кричал Лютеку в самое ухо:
— То стреляют монахи-иезуиты, что у ксендза укрылись!
Гнев охватил Лютека, и он, уже не владея собою, крикнул:
— Разгромим логово панежника!
Между том с чердака раз за разом раздавались выстрелы. Падали убитые и раненые селяне и повстанцы. Когда ворвались в дом, ксендз и монахи спрятались в подвал. Но и каменный подвал не спас их. Дрожащими руками держа перед собой крест, ксендз начал умолять посполитых именем Христа даровать ему жизнь.
— Пес с ним, — сказал Стах Лютек, — берите у него ключи и отпирайте костел.
Костел отперли и нашли под алтарем зарытый в земле сундук. Там действительно лежали связки бумаг на владение землей и крестьянами, залоговые грамоты, заемные записи…
Все это потащили на майдан и зажгли. С ужасом смотрел ксендз Людвиг Кращинский, как горят данные ему на сохранение документы.
— Будьте прокляты, антихристы! — не в силах сдержать себя, закричал ксендз. — Ад вам уготовлен! До седьмого колена ляжет проклятие на потомков ваших… Проклинаю и отлучаю!
Кое-кто из женщин заплакал.
В страхе замерли посполитые.
Стах Лютек поднял руку. Наступила тишина.
— Люди, послушайте, что скажу вам! Я такой же бедняк и хлоп, как и вы. Плюньте в глаза этому ксендзу, этому заступнику богачей. Это мы должны его проклинать, его и его господ, не богу служит он, а панам Потоцким и Конецпольским, ради них все делает, а не ради веры и паствы своей.
— Хорошие слова!
— Брешет ксендз! — откликнулась одобрительно толпа.
Матей Поплавский, указывая рукой на костер, где пылали шляхетские бумаги и подушные списки, закричал:
— Послушайте-ка меня, старого Матея, что я вам скажу…
Его седая борода клинышком развевалась на ветру, он вскарабкался на паперть, Кто кричал, сразу притих.
Поистине чудо совершалось на глазах у всех посполитых. Когда еще во весь голос говорил бочар Матей Поплавский? С тех пор как двадцать лет назад замучил у него сына управитель Станиславского каштеляна, а сам каштелян двух дочерей забрал себе для услуги, на самом же деле для бесчестия и позора, с тех пор от Матея и слова никто не слыхал. А вот нынче Матей заговорил. И про сына вспомнил, и про дочерей, и все обиды, какие аспидская шляхта чинила.
— Не верьте ксендзу! Не верьте, люди! Одного ногой стою я в могиле и хочу, чтобы все вы знали: жизнь мою загубил вот этот проклятый пес, иезуит дьявольский. Он мне толковал: «Терпи, это от господа Иисуса послано тебе испытание». Он нам глаза отводил, брехал нам, обманывал он нас, которых паствой своей называл, отдавал на муки панским гайдукам. В огонь его!
Старый Матей кинулся к пробощу, схватил его за рясу, потащил к костру.
Посполитые зашумели:
— Отомстим за то, что нашего Зигмунда убнл!
— Довольно, попил нашей крови, гадюка!
— На кол его!
— На виселицу!
— Остановитесь! — закричал Стах Лютек. — Как весь народ скажет, так и поступим. Будем всем народом судить его.
Ксендз упал на колени. Рядом стояли со связанными руками двое его слуг — монахи. Подле них на земле лежали их мушкеты и пистоли.
Недолго длился суд. Через несколько минут на старом яворе качались ксендз и монахи-иезуиты.
…Ночью отряд повстанцев двинулся к Львову. Конные и пешие воины шли через Наварию. Селяне долго стояли за околицей у пруда и глядели вслед повстанцам.
Вздыхали женщины:
— Господи, помоги им, несчастным!
— А почему они, пани-матка, несчастные? — спросил шорник Кручек. — Рыцари они, пани-матка, а не несчастные. Будь мне не шестьдесят, а хоть на пять лет меньше, пошел бы с ними.
— И я пошел бы, ей-богу, пошел, — зашамкал беззубым ртом Поплавский.
Уже ничего и не видно было на ночной дороге, только облако пыли еще вилось над полем, а люди все стояли и глядели в ночь, прислушиваясь, как грозным отзвуком далеких шагов гудела земля.
Сердца наполнились тревогой. Что-то будет? Как дальше пойдут дела в нашей Наварии и по всей Речи Посполитой? Ой, как воротится вдруг шляхта, тяжко придется нам. Ох, как тяжко! Не одного из нас замучат, попьют хлопской крови! А может быть, всех уничтожат? На все способны паны шляхтичи. Разве есть предел злодейству их на этом свете?
Чего только не врали про казаков! А вот пошли же к ним опришки. Пошли к ним посполитые — и поляки и украинцы. И как видно, между ними согласие братское и никакого раздора нет. А что только не говорил пробощ Кращинский! Дьяволами лютыми изображал православных.
Не спит Навария. И не спят в эти грозовые ночи во многих селах и городах Речи Посполитой.
«Погубили нашу отчизну папы-шляхтичи!»— горестно говорит шорник Кручек про себя, возвращаясь в свой дом.
И Стах Лютек, едучи на коне рядом с Павлом Федорчуком, мечтает вслух:
— Кабы так было, Павлусь, чтобы без панов жить нам! Славно зажили бы люди! Бедным труженикам из-за чего воевать? Земли, лугов, мельниц для всех хватило бы. Славно было бы, правду говорю.
— Еще бы! — пылко откликается Федорчук. — Если бы так было!
Но нет, однако, уверенности в сердце у Стаха Лютека, да и у Павла Федорчука, что можно добиться этого. Хотя и мало панов, но в силе они. Как это понять: ведь немало у них жолнеров из посполитых, из мужичья черносошного, а не подымают свое оружие на панов, больше того — выполняют их приказы, да еще своих братьев хлопов терзают… Как это все понять? Ведь Костку они, те жолнеры, побили, а сколько раз на их отряд нападали…
А по правде говоря, если бы всем миром, всем людям посполитым во всех краях собраться в одно войско, тогда и панам пришел бы конец!
Много мыслей волнует Стаха Лютека.
— Оттого и беда вся, — говорит Павло Федорчук, нарушая молчание. — Как только припечет шляхте, как увидит она, что свои маетности теряет, так и начинает мириться меж собою.
— Да настанет ли такое время, что панов вовсе не будет на свете? — задумчиво спрашивает Стах Лютек.
Молчит Павло Федорчук. А ведь верно — как хорошо жилось бы людям без панов! Жили бы и решали все сообща. Ни перед кем не надо спину гнуть в три погибели, ни панщины тебе, ни издевки, ни обиды. Словом, люди, а не хлопы, люди, а не чернь. И самые эти слова — хлопы, чернь, быдло, — которые панство, чтобы унизить людей, выдумало, забылись бы, так же как и слово «пан».
— Будет когда-нибудь и такой светлый час! — убежденно говорит Федорчук Лютоку. — Будет! Но когда — не знаю, Стась.
…В сером небе уже занималась заря. Отряд вышел на широкий шлях, ведший в сторону Львова. Оттуда доносилась пушечная стрельба. Атаманы Лютек и Федорчук решили послать разведку, а отряду приказали пока что укрыться в лесу.
