— Июньского. В избу к вам с удочками заходил. Не зашел бы опять. В лицо-то знаешь. Павел Ловягин… Пашенька над уточкой плакал, — напомнил Стройков. — А дядюшка переучил. Стал коршун злой. Впереди немцез спешЕП'.
Никанор снял фуражку. Понуро опустил голову.
— И старый жив, Антон Романович. Так величали? — Стройков достал из кармана браунинг. Протянул Никанор: — Возьми.
'Вороненая и граненая сталь наваждалась радугой.
— Они первые, а мы посля за доброту себя проклинаем, — негромко сказал Стройков. — Катюшку звать будут, не зови. На передовых, скажешь.
Из трещин обрывца потек песок струйками и вдруг, разломив глину, тяжело схлынул потоком. Покатились камни, угли давнего костра. Над пустотой провисла дернина. Из-под нее, сплетенное корнями, в одном месте, едва лишь замочаленное быльем, просвечивая, вилось розово-красное.
Демеиткй Федорович и Митя сидели у края леса на старой поваленной сосне среди высохшей осоки.
— Митя, — сказал Дементий Федорович, — мы давно не виделись. Нет твоего отца — моего друга. Почему он так погиб? Ты что-нибудь знаешь?
Митя долго смотрел в сплетенное под ногами былье с калено-красными нитями земляники.
— Жалею, что не отпустили его тогда к Дарье Малаховой. Может, и жил бы. Да дело не в этом. А в чем, и сам не знаю. Я его любил, — Митя расстегнул и показал, как признание дорогое, тряпицу на груди. — Земля! С его могилы. От любви-то еще больнее.
Помолчали с минуту.
— Я же по самосею в бурьян попал, — продолжал Митя. — О семени своем не говорю. Проросло или нет?
Даже от ржаного зерна колоска в бурьяне не ждут. Не знаю, каким ветром занесло. Сядешь на пенек покурить, и опять ты, Митька Жигарев: остальное и предстанет, Мое! Не порвешь. Страдание принял бы любое, самую горькую соль его со дна высохшего. Ел я соль тюремную, а сейчас — солдатскую, а мое все такое же; как у нас в погребе, под стоячей водой; с земли мох какой-то. Ему и названья нет, вроде и живое, и мертвое. Фенька от меня ушла. Мое без времени изгорело. Проспать бы мне ту ночь мальчишеским сном, но словно уж загадалось голос отца услышал. Откуда-то пришел и матери сказал: «На Митюшкин зубец, видать, щука села. Сейчас шел — рогатка по воде шлепает». Вскочил я: «Пойдем поглядим, папаня!»- «Спи, — отец говорит, — утром поглядим». Заснули все, а я встал тихонько и вышел. К реке побежал.
Вдруг вижу с берега: лодка плывет с подсветом-горит смоляной факел. Человек с острогой, в дымаре, чтоб глаза не коптило, в воду глядит — рыбу высматривает. Женщина с ним, чуть лопаточкой правит. Лицо, от факела озаренное, незнакомым показалось… Потом, уже юнцом, как-то рано-рано проснулся. Что-то поделать хотел: порыв такой был, радость, что ль, словно где-то в теле кусок бронзы сверкнул. А дела-то не нашел. Дождь моросит. Лес как в тумане. Спать, спать потянуло. Вот так и тянет, да где потише. Зашел я в плотницкий сарайчик отцов. Лесенка наверх. Забрался. А там подстилка — снопы конопляные и полушубок. Укрылся. Никак не согреюсь, знобит вроде как тоскою от сердца. И вдруг, в дремоте-то, лодка та с факелом показалась и женщина. Красоты неописуемой. Меня увидела. Лицо как из серебра…
Поднялся я, а с души что-то так и порвало. На улицу вышел. Дождь все моросит. Мужики под навесом у амбара курят. Подбег я. От мякины теплом парит. Луг зеленый-зеленый. Баба по траве куда-то идет. И в ней я ту учуял. И не похожа совсем, в старом платке, в стеганке.
А чую: она! Кто-то взор мой заметил. Желавин поодаль.
Картуз пониже на глаза надвинул, засмеялся: «Подолом с луга весь дождь унесет…» После пригляделся к ней.
Лицо — потемки в осень. А глаза с недобром, косили ненавистью. Она и поразила меня одной тайной, сбила наземь однажды и, сказать, пошатнула жизнь. Да сам. Про тайну говорить не буду: отжила свое, кончилась. Осталось кострище. Никому невдомек, почему не зарастает.
И имя не назову. Плыла когда-то лодка с факелом. Плыла из тьмы. Сказал что мог. А душу раздевать себе не позволю! — Митя руками сжал на груди гимнастерку, стираную, белесую, — Дайте отвоевать, а там. вините как хотите.
Митя встал, снял пилотку и попрощался, Дементий Федорович остановил его.
— Я тебя выслушал. Выслушай и ты меня.
Митя сел.
За короткий день под невысоким солнцем земля не согревалась, и лишь отпускал зной, как сразу потягивало прохладой — сырость студила теплые очажки аниса и запросевших метляков. Осока заклонилась, зашумела.
«В хате сейчас хорошо», — подумал Митя, но представил Феню в другой, стремновской, избе, и желание его заскорбело: как в почерневшем перелеске, пламенела надежда кленовыми листьями и слетала на ветреном холоду.
— Ты сказал о своей душе, Митя, — начал Дементий Федорович. — Но ведь душа-то любовью, ненавистью, верой, памятью — с людьми связана, с родными, с их могилами, с женой. И с моей твоя душа связана, скажу прямо, суровой ответственностью, и с желавинским наше сплелось, изнуряясь. Не забыл отцову березу? Она из скрытого. Ты растратил двадцать тысяч. С чего это? И на что?
— Это мое, личное, — отверг вопрос Митя.
— Так вот, отвечаю и я.
— Не перекладываю, — ответил Митя.
— По истории получается.
Дементий Федорович, не простившись, отчуждая сь, шел среди залитых осенним вином папоротников.
Митя постоял, громко сказал вслед:
— Никого не касается! — и вдруг бегом нагнал Дементия Федоровича, как ослепленный, прошептал: — Я ползучим дорогое спасал.
Как бродом, гребся Митя через осоку. В лесу, на делянках верстами, по черничникам и багульникам, чинилось, чистилось и чеканилось войско.
Митя остановился. Поглядел в заплывшее небо и в землю.
В моховитой изумрудной чаше на своем дне стояла березка, белый ствол ее повязан краснобусой брусникой.
«Красота чистая, смирная. Судьба не пропасть — не пропадешь. А валишься без проклятий, — он погладил платок зеленой листвы. — Так, любушка? Будет совсем другое».
В задумчивости стоял солдат.
Под рогом корня песок ситечком — процеживал воду из глубины, проваливался в трещины и снова выстреливался из родникового дульца — будто дробью разрывало землю.
«А как же ты?»-слезами вспомнил отца раздетого замерзшего.
Стройков встретил на дороге Дементия Федоровича, Остановили коней.
— А я к вам. Разговаривали с Митькой?
— Любовь к какой-то женщине, — ответил Дементий Федорович.
— Может быть, в глухоте его только одна. Серафима.
— Зачем все это?
— Какого-то жильца на время к Дарье Малаховой подселить. Знакомого.
— Митю?
Стройков отвернулся.
— Кто такой Пармен Лазухин?
— Друг моего сына. Но он же погибнет там.
— Как же быть на войне?
Часть III
ГЛАВА I
Война стонала и жгла на передовых минометным и артиллерийским полымем, пулеметами укладывала атаки рвущихся на рожон мужиков в гимнастерках — в зеленых рубахах, чуть строже немецкие мундиры — солонели от пота и крови в палящем лете, уже заходившем моложистым закатом за печные пожарищные трубы, за оборванные обгорелые города, острашенные виселицами.
Жизнь, как наваждение, как молния, неудержима и неоглядна: тот же блеск мгновением осветит путника на дороге, женские глаза в окне, храм и, отсветом, будто зеркалом, отразит другое из бесконечного, неведомого, откуда приходит время и уходит в века, а день все новый рассветает алой зарей, и страсть любви от сотворения человеческого горит все тем же огнем в багульнике лесном, в нищей хижине, во дворце хрустальном — потрясения и катастрофы тысячелетий не угасили ее.
Сергей сидел на госпитальной скамейке во дворе.
Толсто забинтована потяжелевшая от неподвижности нога. Рядом — мать.
Полина Петровна приехала на фронтовой машине за медикаментами в Москву.
В гимнастерке, загорелая, как литой, сплетенный пучок волос на затылке, накренилась пилотка к бровям.
— Я все удивляюсь, как ты на фронте попал ко мне.
Гляжу на рану и вдруг слышу твой голос. Бывает же такое, — вспомнила Полина Петровна и улыбнулась. — Какое-то счастье.
— Будто и не я был. Так, одной минутой поразило и исчезло.
— Ты пережил много.
— Мама! Да я совсем забыл. Письмо же от дяди Родиона!
Сергей достал из кармана пижамы конверт с зеленой колосистой маркой.
Полина Петровна развернула червленный красными буквами. лист.
«Сережа!
С новостью, дорогой. Отец в наших ельничках.
Как я рад!
Вот еще: насчет ключика под дверью. Гляди, гость какой. А то простота наша, да и беда: словно дети малые перед обманом.
Выздоравливай. Проворней ложкой в каше ворочай.
Каша проворных любит: силу дает.
Победе немецкой не верь. Заблуждение ума ихнего.
