Полина Петровна вернула письмо сыну.
— Значит, под Ельней, — сказала она. — Мы выходили из окружения южнее. Как же дерутся наши мужики! Что-то непостижимое. Потом проходит. Значит, он там.
— Дядя Родион о чем-то предупреждает.
— Просто надо быть осторожнее, — спокойно ответила Полина Петровна.
— Предупреждает о каком-то госте.
— Видимо, что-то слышал. Брат сказал бы яснее.
А ключ домоуправу оставим.
— Отец проглядел врага и поплатился. Не знаем и сейчас.
— Ну, все обошлось. Успокойся.
— Корни остались. И почему ненависть к отцу? Ты росла рядом с Желавиным, знаешь его.
Не эта бы история, и прошел бы Желавин где-то в отдалении, опустив голову, будто и одинокий, скрылся бы за лужайкой под соснами, где когда-то девичье сердце встрепенулось перед юношей в краснозвездном шлеме — добрый витязь в заревых папоротниках улыбнулся ей.
Стал мужем. Но другой вслед уходящим зорко поглядел.
— Помнишь, как-то приехали к дяде Родиону погостить. Десять лет тебе было… А мне… двадцать восемь, — удивилась Полина Петровна той поре, когда молодость казалась вечной. — Ты на берегу с удочкой стоял, а я за кустом, в тени. Он подошел, меня не заметил и сказал: «С мамкой одни приехали? Вот и хорошо. Да не залейся».
— Он все уловил.
— Я жалела потом, что мы ездили туда. — И, помолчав, Полина Петровна добавила:-Какое-то зло заметило нас. Вот и все, — отвела разговор подальше от постигшего и уже конченного. — А кто такая Палаша? Ты в бреду повторял это имя.
Что-то ее, девичье, и молодое отцовское проглянуло в глазах сына.
— Она скрывала меня.
— Раненого?
— Да… Потом Федор Невидов тащил меня. Он плох, мама. Мне писал дядя Родион. Пострадал из-за меня.
Как искупить мне его страдание, мама?
Он опустил голову, слезы полились из его глаз.
— Сережа, ты полежи. Слаб совсем. Я провожу тебя.
— Не надо. Иди. У тебя же дела. Ты еще зайдешь?
— Конечно.
Она поцеловала его, еще раз взглянула ему в глаза, будто хотела что-то сказать, но лишь тронула его голову и, быстро и крепко пожав его руку, попрощалась.
Походил Сергей на костылях по двору, устал. Сел на скамейку у ворот.
От клумбы свежо и душисто пахло белым цветущим табаком и гвоздиками. Вяла сирень у забора. В вышине голубые заливы среди облаков. Шпиль шуховской башни, как мачта вплывавшего в порт корабля — все ближе и ближе причалы. Откуда он? От берегов черного дерева и слоновой кости, от храмов индийских, от Амазонки, от островов в океане; и там гремит барабан, визжит и кричит рукопашная на бугре возле пальм, и ведут пленников, на каменные алтари склоняют силой их головы Перед идолами.
— Сережа!
Он обернулся. Лия стояла перед ним в стеганке и в платке, засмуглилось лицо. За ресницами глаза как ночь ясная.
— Лийка, ты!
Будто пришла от бугров в весенних подснежниках, куда, после школы, заманивал двоих луговой ручеек близкой окраинки. Окружная дорога с полынными откосами. Зеленая даль.
— Откуда?
— С уборки. Под Можайском, — голос незнакомый, далекий, возбужденный радостью. — Лазухина встретила. Он и сказал. Рюкзак бросила и к тебе. Жарко!
Она откинула платок и расстегнула стеганку. Пахнуло проселком, ветром осенним и ее теплом, нежным.
— Ты будто другая, Лия.
— И ты. Ты знаешь, когда я тебя вдруг увидела?
Когда осталась одна. Думаю, увидела. Вгляделась, а ты родной. Будто с тобою долгую жизнь прожила.
— Ты никогда не говорила так.
— Пора. Ведь пора.
«Лебедь, лебедь ты мой прекрасный», — как бы отозвалось из ее голоса.
— Приду вечером. Где? — сказала она.
Сергей молчал, словно совесть испытывала его признания другой, которую в беде военной назвал женою своей, да и как в странном сне.
— Там, за воротами, — сказал он.
Лазухин поставил рюкзак на скамейку рядом с Сергеем.
— А милашенька где?
— Домой пошла, — ответил Сергей.
— Значит, назад тащить. Ты попробуй поднять этот мешочек. Одного белья па галантерейную палатку. А всяким аспирином можно стену зацементировать. Утюг, сковородки, зонтик от дождя и косарь для рубки и защиты. Да том инструкций. Сам Николай Ильич собирал.
Лазухин сел на скамейку.
Донесся отдаленный, будто бы потерявшийся голос?
— Аннушка… Аннушка… Танки!.. Стой!.. К речке не пускай… Ничего, ничего… Аннушка… Пособие на заводе дадут… Пальто Наташеньке купи… В школу зимой ходить… Пусть ходит… Аннушка…
Затих. Не позовет больше. Вынесут за ворота, отвезут на не далекое отсюда Даниловское кладбище — рядом с белой церковью, под ивами братские могилы широкие.
«Неужели все? — подумал Сергей. — Как же ей скажут, что его нет? Почему так? Тысячи лет. Разве легче было, не было слез? И от слез не сошлись в зеленой долине добрыми братьями».
— Ночью раненых привезли, — сказал Сергей. — Говорят, ждали удара под Брянском, а он танками на Чернигов — в степи. Выходит, сбили с прямой. Решил Украиной теплый и хлебный тыл себе обеспечить. Если там не завязнут, сражением за Москву решать нам свою историю, может, холодным осенним деньком.
— Не знаю, нужно ли истории, что я сейчас после занятий с винтовкой бегаю, через заборы прыгаю и мешки с песком таскаю? А на случай вот, Лазухпн полез в карман. Показал на ладони семена какие-то. — Чертополох! У Черемушек в овраге запасся.
— Зачем?
— Прорасту. Какие-то молекулы перейдут.
Сергей засмеялся.
— Ну, Пармен, заучился!
— Его никакая лихоманка не берет. Сила дремучая, в колючках весь, словно в сражении. Прорасту, чертополохом вцеплюсь, а со своей земли не сойду. Хочешь?
— Меня и так не возьмет. Верю. Вроде как кремнем во мне что-то лежит. Все раскрошу и домой вернусь.
— Плюнь через плечо.
— Я своей судьбы след поцелую.
— А Лийка поцеловала? Хлеб ездила молотить. И на току, и в избе за столом. Видел, зубы-то какие у нее?
Я из трамвая вышел, гляжу, на той остановке что-то сверкнуло. А это она — улыбается.
— Счастливый ты человек, Пармен.
— Второй уже говорит. Значит, и третьего не миновать. Кто-то скажет? А что Лийка так скоро ушла?
— Вечером придет.
— Ну, так, может, рюкзачок-то и отдашь? А то у меня времени нет. Да посидите как на перине. Тут и пуховая подушка. Да ладно, отнесу. А то еще на свидание с мешком придешь. А так как ты прихрамываешь, то и будут кастрюли на всю улицу греметь.
Лазухин поднял рюкзак, закинул с лязгом за плечи и, согнувшись, пошел к воротам. Оглянулся.
— Сама, что ли, таскала такую тяжесть? Гляди, второй Иван Поддубный старался?
В этот же день Полипа Петровна после хлопот по своим делам зашла к Николаю Ильичу: он просил зайти.
Встретил ее у двери. Взял из ее рук новенькую шинель.
Полина Петровна сняла пилотку и перед зеркалом поправила волосы.
— Ты похорошела, Поля, — сказал Николай Ильич, помнил ее в невзгоде, и тогда держалась достойно.
— А где Ира? — спросила Полипа Петровна.
— Ира роет окопы в Черемушках. Чуть свет-на трамвае туда. Что поделаешь? Надо. Дочь моя с уборки приехала. Под Можайском была: жала и молотила. Побежала в баню. Ты надолго?
— Завтра еще задержусь.
— Могла бы и здесь.
Прошли в кабинет Николая Ильича.
Олень на столе все так же сверкал в стремительном миге.
Полина Петровна села, с задумчивостью посмотрела в окно.
«Она оттуда и спокойна. Значит, не так уж все плохо», — подумал Николай Ильич и сказал:
— Не представляю себе этой кровомойки во рвах.
Да еще на тысячи верст — поперек всей державы. Ужасно! И почему? Во всех книгах нет вразумительного ответа, казалось бы, на простой вопрос. Как можно, убивая людей, сжигая их жилища, построить благо? Разве нельзя иначе? Могилы зарастут и забудутся. Кому какое дело, из чего зацвели тюльпаны. Так, видимо? Будут стоять немецкие фольверки с черепичными крышами. Елки на рождество и ангельское пение перед свечами: «Тихая ночь, святая ночь…» Земли много. Им и не снилось.
— Как тихо, — проговорила Полина Петровна.
Он поглядел на ее гладкие, черные с блеском волосы.
Губы слегка подкрашены — цвета рябины.
«Война не убила желание нравиться. Вот женская нежная сила», — заметил Николай Ильич.
— Видела сына? Вынес знамя. У моей дочери совсем закружится голова. Божественная любовь находит единственное для себя, узнавая душой прекрасное — тот свет жизни, который воскреснет в ребенке, сохраняя и продолжая прекрасное, сильное. Случайное — подчас разное, а следовательно, и разлад порой, безумства от несоединимого. Случайное гасит любовь, и поиски ее бесполезны. Моя дочь считает мои убеждения отсталыми. Что ж. Когда-нибудь, после дотошного свидетельства реализма, поклонятся смиренным глазам, оставляющим душе загадку. Но дотошный реализм в своих правах. Как эта гимнастерка на тебе, которую обязана носить… Я слышал, Дементий Федорович опять в тех краях под Ельней. На фронте. Видеться не довелось?
