«Да как же можно!» — подумала Полина Петровна.
Вот и все, что могла, негодуя, подумать.
Но так и копится в мире гнев и ненависть, рождающие из бессилия силу карающую, и так выходит, что лжец сеет семя погибели своей.
В прихожей раздался звонок.
«Она! — решила Полина Петровна, что Серафима пришла: не отбесилась. — Тряпкой ее», — лишь вздохнула: не позволяла совесть, отличая достойное от дурного.
Открыла дверь. Лия стояла с чемоданчиком и плащом на руке.
— Лия! Ну, заходи. Как хорошо, что пришла. Кудато собралась?
— К Вале Звонцовой. А на самом деле… — не договорила.
Полина Петровна провела ее на кухню. Лия поставила на стул чемоданчик и положила плащ.
— Куда же, если не секрет? — спросила Полина Петровна.
— Возьмите с собой.
— На фронт? Не имею права.
Полина Петровна поставила блюдца и чашки для чая.
Лия сняла косынку и показала подрезанные под затылок волосы.
— Зачем же? Такие красивые, — пожалела Полина Петровна.
— Я все равно уеду.
— Что-то случилось? — подсказало материнское чутье.
«Неужели из-за Сергея? Какой-нибудь пустяк. А потом не вернешь».
— Ничего, ничего, — успокоила Лия. — Чуть не уехала.
Машина остановилась. Солдаты замахали мне.
— А кто слезки утрет?
— Я не боюсь.
— Ты не представляешь. Как тебе объяснить. Война не для тебя, и вообще не для женщин.
— А как же другие? Вы?
— Разве хорошо? Объясню тебе как врач. Мужчина в любви передает женщине как бы шифровку об увиденном и пережитом. Женщина разбирает ее и, что необходимое, самое нужное, оставляет в наследство детям. Чем сильнее, шире и прекраснее мужчина душой, тем точнее его шифровка. Ведь цель природы рождение и обновление-жизнь, а не тупик. Не разрушай себя, глупенькая… А фронт — вся земля.
Лия взяла щипчиками кусок сахара из оплетенной серебром вазочки и опустила в чашку с чаем. Посмотрела, как на поверхности заморосили пузырьки воздуха.
— Так воюют.
— Да на такой же улице или лугу. Сережа разве не рассказывал?
— Хочется самой, — стояла на своем Лия.
— А что будет дома? Ты подумала? И мое положение. Взять — боюсь и не взять — боюсь. А если что случится с тобой? Всю жизнь проклинать себя.
— Я сама отвечаю. На Окружной эшелоны. Мне сказали уже. Только документы нужны и характеристика.
— Скажи: у тебя что-то серьезное с Сергеем?
Лия взяла чемоданчик и плащ. Прижалась вдруг к двери и заплакала.
— Не надо. Побудь со мной, — с лаской уговаривала ее Полина Петровна. — А утром ты и Сережа проводите меня.
Лия проглотила слезы.
— У него жена.
«Так вот кого он звал в бреду», — с тоской подумала Полина Петровна, что уже случилось непоправимое.
— Она укрыла его раненного. Бывает же, — как-то хотела объяснить обычным.
Глаза Лии мерцали из-за ресниц.
— Я не жалею. Кончилось. Началось другое.
— Ты еще ничего не знаешь. Не говори так.
— Я слушалась и не говорила, что думала. Мне казалось, жизнь сильнее нас. Я не ошиблась. И прятаться не пойду, я хочу испытать на себе ее силу. Что есть, то и есть, то и надо в жизни, раз от нее.
Полина Петровна видела из окна, как Лия перешла улицу и скрылась в воротах.
«Куда я ее пустила!» — в испуге раскрыла окно, позвала.
Она, раздувая ноздри, неслась вперед, и ветер подгонял ее в спину.
«Ты уже ушла. Навсегда!»
Она свернула в переулок и пошла быстрее, и ветер с лица бил под косынку.
«Вернись! Что ты надумала?»
А на улице ветер снова подгонял в спину.
«Не слушай никого. Он целовал ее».
«Целовал?» — Лия остановилась.
«Конечно же, целовал. Жена. Приедет и будет с ним целоваться. А ты?»
«Я?»
«Может, и с тобой».
«Скрывать и обманывать?»
Лия пошла дальше.
«А как же еще?»
«Она красивая?»
«Для него красивая. Муж ее».
«Муж?»
Лия огляделась. Стояла на трамвайной остановке.
Какой-то военный в задумчивости прохаживался: ждал трамвая. Лия подошла.
— Будьте добры, скажите, как мне скорее уехать на фронт?
Он мельком взглянул на нее, ответил:
— Я расскажу. Сам дрался на трех войнах, в общей сложности пятнадцать минут. На первой — проломили голову, на второй — чуть не оторвали ногу, на третьей, на финской, недавно, — снял перчатку и показал левую беспалую руку. — Это так же просто и страшно, как лечь на чурбак вон в том мясном магазине и попросить, чтоб тебя разделали.
Перед вечером Николай Ильич зашел к Полине Петровне. Сел на диван, положил руки на набалдашник трости.
— Ты успокоилась, Поля? В чем дело?
Она подсела рядом, свежая, пахнущая земляничным мылом после ванной.
— Ты о Серафиме?
— Да. О ком же еще?
— Я хотела сказать тебе про твою дочь. Она собралась на войну.
Николай Ильич помолчал, подумал и, повернувшись к Полине Петровне, тронув ее руку, сказал:
— Пока твой сын здесь, никуда не денется. Я спокойн _ ц отнял руку. Так какие тебе чувства выразила Серафима?
— Плела про какую-то ложь, от которой легче комуто провалиться, чем на суд взойти. Змея белая!
— В каком смысле? — точен был Николай Ильич.
— Тело ее. Красивая баба, здоровая, притворяется и лжет.
— И ты вспылила?
— Гадина. Просила меня убить ее.
— Что, убить просила?
— Да так, болтала. Тошно ей. Тридцать шесть лет бабе. Топор, говорит, на кадке. Слева дверь. Меня что-то удивило.
— Что? — вздрогнул слегка Николай Ильич, и какая-то смутная догадка поразила его и испугала.
— Я не пойму, — в задумчивости проговорила Полина Петровна, глядя в пол. Я не пойму, Николай Ильич, дорогой, — обратилась она к нему словно бы с мольбою. — Мне кажется, у моего мужа с ней что-то было.
Она сказала, что готова поползти за ним по грязи на край света.
— Вон как! Ползти готова. За человеком. Он бы сказал тебе, Поля. Такие люди не живут с ложью. Не могут. У нее кто-то другой. Когда ты едешь?
— Рано утром, — ответила она, счастливым взглядом поблагодарила его.
Николай Ильич встал, взял ее руку и поцеловал.
— Да и ты, разве бы любила его и ждала? Вы такая пара. Все это ползает перед вами. Страдание укрепляет сильных, чтобы повергнуть ничтожество. В этом смысл и высокая вера страдания.
Будильник разбудил Полину Петровну.
Рассветом мутнела тоска.
Она освежила лицо под краном.
Быстро оделась: кофту теплую и шаровары подниз, сверху юбку и гимнастерку затянула ремнем, завернула ноги в байковые портянки, натянула сапожки.
Поправила волосы перед зеркалом, слегка попудрилась и помадой едва-едва подкрасила губы.
«Скорей бы». Хотелось скорее уехать, и знала, что с сыном не простится: тяжело, невмоготу на душе.
Прошлась по комнатам. Остановилась перед столом, Вытащила из-под стекла карточку мужа. Молодой, будто подмигнул и улыбнулся ей. Не просил чайку. На земле своей сражался.
«Неужели не увидимся? — прижала к груди карточку. — Вот и все».
Надела шинель, завязала вещевой мешок и спустилась вниз.
Подошла дворничиха.
— Уезжаете?
Полина Петровна написала, сидя на скамеечке, записку.
«Сережа!
Прости. Я не смогла.
Мама».
Вырвала из блокнота листок. Написала адрес.
— Как-нибудь передайте. Сыну — в госпиталь. Тут, недалеко, — попросила Полина Петровна дрогнувшим горем голосом.
— Нс беспокойтесь. Я знаю.
К воротам подъехала крытая старым брезентом машина. Шофер помог Полине Петровне забраться в кузов.
— Прямо, — сказала она.
— А к сынку?
— Уже.
Запахнувшись потеплее в шинель, села в угол, к ящикам.
Удалялся дом на улице, старые липы, и дворничиха помахала.
«Как же я так? — подумала о сыне. — Не простилась, может, в последний… Еще не поздно!»
Затеплило окраиной от запыленных спящих окошек.
Стая грачей поднялась над жнивами. Все уже сжали, и лишь васильки кое-где синели на стерне, да чертополох во весь рост стоял по обочинам.
* * *
В это же утро Сергей получил материнскую записку, Прочитал на согретой солнцем скамейке.
«Я знаю, мама. Ты осуждаешь. В чем-то права и в чем-то нет. Да, жена. Уже и не представляю, как все случилось. Минута в ночи. Вглядеться, запомнить бы все», — задумался Сергей, помнились глаза, удивительные, как из жаркого света, сеном пахло, и одуряло, и манило сейчас.
Вот и Лазухин идет, письмо показал.
— Тебе!
Сергеи раскрыл конверт.
«Сережа!
Как-нибудь. Прошло, что должно пройти, а березы в роще, как дни наши недавние, светлые стоят.
Прощай. Буду молиться за твою жизнь.
Лия».
— Что произошло? — с тревогой спросил Сергей. — Она что… Да говори!
