и хватался за ее руку, за подол ее платья, когда было боязно, и мог смертельно обидеться на справедливый шлепок и закричать: «Уйду из дому, вот увидишь, уйду!» А теперь… Теперь бы он обнял ее за плечи, прижал к себе, поцеловал и попросил бы прощения за то, что сделал когда-то… Боялся Николай, что все это с новой силой возникнет перед ним, когда он увидит знакомых людей, боялся заплаканных глаз тетки Алены — сестры матери.
Тетка Алена, седая высокая женщина, поздоровалась тихо, без слез, но не дала присесть, не дала опомниться, не дала сказать ни одного слова.
— Пойдем к ней.
Он не понял: разве мать жива? Хотел спросить, но вдруг все стало ясно, да так сильно, с такой болью, которой он еще не испытывал. Но Николай не заплакал.
Они пошли по нагорным улицам к подножию Недотроги.
Николай не любил кладбища, страшился его тихой печали. Среди повалившихся каменных и деревянных крестов, среди железных оград и каменных замшелых плит, надписей, которые не хочется читать, они нашли свежий холмик с еще не увядшим венком. Тетка Алена узнала могилу по высохшей сосне и сказала об этом Николаю, сказала и повторила еще раз:
— Эта самая сосна…
Если говорить о чем-нибудь не существенном, не самом главном, хотя бы об этой сосне, то будет легче. Николай понимал тетку Алену. Но он также знал, что должен сам оказать совсем другое, самое главное, оказать или сделать, хотя бы поправить могилу. Но холмик был в порядке, венок и столбик со звездой — тоже. Чтобы отвлечься, он посмотрел на ряды могил между деревьями и боялся вернуться взглядом к этой свежей, самой близкой могиле и смотрел, стараясь думать о смерти вообще, а не о смерти матери. Но как только слово «мать» вспомнилось ему среди других бесчисленных слов, его взгляд вернулся к могиле сам собой, и Николай увидел, что венок покосился, а он почему-то не замечал этого раньше; надо было поправить его.
И едва Николай коснулся венка, слеза скатилась по щеке…
Вот и остался один, совсем один…
И еще больней, еще горше показалась ему обида, нанесенная Надей.
В тот же день он зашел на тигельский завод — поторопить с деталью, которая делалась там для кремнегорских танков. За десять лет завод расширился, вырос, окреп, и Николай с трудом узнавал его. Не встретил никого из друзей юности. Директор был новый, начальник механического — тоже. Поздоровался начальник цеха с Николаем сдержанно, выслушал.
— Деталь номер десять? Вчера с наркомом по прямому проводу говорили, просим увеличить программу на эту деталь вдвое.
— Откуда такой размах? — Николай усмехнулся. — Удивительно!
Начальник цеха молча повел его за собой…
Николай шел по знакомому переделу… Не его ли это станок справа? Конечно его! Какое-то неизъяснимое чувство овладело Николаем. Вспомнилось прошлое: молодость, дом, мать… Он пересилил волнение и улыбнулся. Станок можно было узнать только чутьем. Его обновило и в то же время как-то изуродовало громоздкое приспособление. Почему изуродовало? Странное ощущение, которого Николай не мог понять. Ведь он когда-то занимался такими же приспособлениями и, казалось, должен был гордиться, что теперь это перестало быть редкостью.
— В это приспособление, — сказал начальник цеха, — закладывается сразу двадцать деталей. Вот откуда у нас такой размах!
— Ловко кто-то придумал.
— Один конструктор…
Начальник цеха сказал это так, что Николай убежденно, с неприязнью подумал: «О себе говорит…»
— Приспособление к станку — что оптический прибор к винтовке. Был просто стрелком, а стал снайпером, — проговорил начальник цеха с той же победной интонацией.
— Это я уже где-то слышал, — ответил Николай с чуть заметным раздражением и сам удивился: «С чего это я вдруг? С чего?» И неожиданно сказал: — А я когда-то работал на этом станке.
Начальник улыбнулся и просто спросил:
— Давно?
И это простое человеческое любопытство, его искреннее простодушие понравились Николаю, и он тоже улыбнулся и глянул на все веселей.
Николай жил в цехе.
Вернувшись из Тигеля, он позвонил Наде, но домой не зашел. Было получено новое задание: Государственный комитет обороны потребовал больше танков — приближалась весна.
Директор дал одни сутки на раздумывание и ровно через двадцать четыре часа вызвал к себе.
Торопливо прошел Николай по двору завода, прикрываясь от ветра. Это был тот мартовский ветер, от которого в полдень подтаивает снег, а к вечеру начинается сыпучая вьюга. Метельный март — беспокойный месяц… Неподалеку завыла автомашина — села на дифер. Кто-то крикнул: «Ко мне подруливай!» Кто-то отозвался: «То пьян, то с похмелья!» Николай взбежал на крыльцо заводоуправления, остановился. Вдалеке распахнулась цеховая дверь, мелькнуло пламя нагревательных печей и ударил тяжелый нефтяной дым, подхваченный взвихренным снегом. Чертова погодка…
Нечаев давно ждал начальника сборки. Бритая его голова блестела под лампочкой, но это была не желтизна лысины, а синева еще свежей, гладко выбритой кожи. Глаза, такие же беспокойные, как и руки, не могли останавливаться на чем бы то ни было подолгу: ни на часах с массивным медлительным маятником, ни на зеленой шторе окна, ни на изразцовой облицовке камина, ни на раскинутой во всю стену панораме завода. Постукивая карандашом по настольному стеклу и показывая на приказ Государственного комитета обороны, Нечаев сказал:
— Вот она, наша программа, вот единственный документ, по которому предстоит нам жить. Есть у меня и другой документ. Читать его более приятно. Из воинской части письмо прислали. Благодарят за танки. На свободе почитаешь. А сейчас отвечай: как будем решать задачу? Ты знаешь, что нами в общем-то довольны. Даже собираются отметить… Говорят, что мы вырабатываем немало танков и при том превосходных. Но у немцев танков больше. На них почти вся Европа работает. Мы должны изо всех сил поднажать. Вот я и спрашиваю: как будем решать эту задачу, каким методом будем работать?
— Методы все известные, — неуверенно ответил Николай, — только плохо мы их применяем. Соревноваться надо.
Это было все, что он сказал, и поэтому боялся усмешки директора, но Нечаев одобрительно кивнул.
— Не спорю. Но в этом деле нужно что-то новое придумать.
— Есть у меня одна мыслишка…
Директор выслушал, одобрил:
— Быть, как говорится, по сему!
— Евграф Артемович, а теперь взглянуть на письмо танкистов можно?
— Теперь, пожалуй, можно. Только не думай, что оно какое-нибудь такое… веселенькое. В нем тоже взрывчатка заложена.
Нечаев достал письмо — розовый конверт с большой треугольной печатью — и подал Николаю.
— Я потом прочту, хорошо?
— И не один, — посоветовал директор.
Всю ночь Николай ходил от узла к узлу, разговаривал с рабочими, потом закрылся в своей конторке над листом бумаги, соображая, как бы по-новому расставить
