— Санитары! Носилки!
Огненный шквал швырнул его в воронку. Падая, он успел заметить, как медленно, раскинув ветви, валится старый бук, засыпая щепками белизну снега.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Первая армия отступила на Сувоборский гребень, но эта перемена отнюдь не доказала генералу Мишичу, что в состоянии и возможностях его войск что-либо существенно изменилось. Позиции по-прежнему оставались чрезвычайно растянутыми, разобщенными, разорванными на три части; левый фланг трепетал на Малене в ожидании крепкого удара, чтобы совсем отпасть. Тогда беде не будет конца. А сегодня утром из всех дивизий сообщали: противник группирует три корпуса для нанесения удара по Первой сербской армии.
Сидя за столом, генерал Мишич не сводил глаз с донесений; этот генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек его глубоко презирает, коль скоро так упорно движется в одном стратегически важном направлении через непроходимые горы, едва ли доступные для артиллерии и крупных колонн войск, вместо того чтобы овладеть Белградом и равнинными районами с коммуникациями вдоль железнодорожной линии и двинуться долиной Моравы, вонзаясь в сердце Сербии. Оскар Потиорек понимает, следовательно, что Первая армия самая слабая на фронте, что она изнурена и понесла большие потери и ее остается только добить. Поэтому, несмотря на бездорожье, снег и мороз, он упрямо атакует именно ее, стремясь раздавить и спуститься в долину Моравы. Тем самым он неминуемо сокрушал всю систему сербской обороны. Это действительно была бы победа, достойная награды, которую Потиорек уже получил и которую уже несколько дней праздновала Вена. Вот так победоносно и наступал Оскар Потиорек кратчайшим путем в направлении — Салоники и Дарданеллы. Все решения командующего продиктованы его, Потиорека, волею, он хозяин времени, условий, он диктует линию движения. Сам ничем не показывает, что замыслы сербского командования его волнуют. Нет ему дела до того, о чем думает и что предполагает осуществить непосредственно противостоящий ему неприятель — он, Живоин Мишич.
Около него маячил начальник штаба, который всей своей огромной тушей словно придавливал его к полу и угнетал своими глазищами; Хаджич молчал, держа в руке листок бумаги.
— Получено, господин генерал, еще одно донесение о концентрации войск противника на фронте нашей армии. Противник располагает тремя корпусами, следовательно, шестью дивизиями с полным комплектом артиллерии.
Мишич думал, снизу глядя ему в лицо; не выдержал, вызвал по телефону воеводу Путника:
— Я вынужден доложить вам, что положение Первой армии весьма критическое. Противник концентрирует новые силы.
— Положение Первой армии гораздо хуже, — прервал его тот, — чем вы по своей оптимистической привычке полагаете. Гораздо хуже.
— Завтра оно будет еще хуже, коль скоро соседние армии останутся пассивными. И коль скоро Верховное командование ничего не предпримет.
— Я отдам приказ Третьей и Ужицкой армиям как можно скорее перейти в решительное наступление.
— Кто-то должен нести ответственность за то, что Первая армия доведена до подобного состояния.
— Сейчас неуместно, Мишич, проявлять свойственную вам злобу и унижать достоинство других командиров. Какой смысл сейчас подвергать сомнению сознательность и страдания своих боевых товарищей? Измерять, кто больше мучается?
— Завтра меня атакуют шесть свежих, укомплектованных дивизий. Шесть на три моих! Причем три наполовину выбитые! Без орудий, снарядов, без бинтов и без хлеба.
— Я слышу. Знаю. И сделаю все, что можно. Чего вы еще хотите?
Генерал Мишич швырнул трубку на рычаг: до каких пор у него на шее будет сидеть этот старый кашлюн? Со дня сдачи экзамена на капитанский чин и до ухода на пенсию всегда он над ним — до каких пор?
И вновь перед ним маячит фигура, «элитарный офицер» Путника, его протеже, канцелярских дел мастер.
— Господин генерал, Мален атакован крупными силами. После ожесточенной схватки мы потеряли Елак.
Елак? Чудесную молодую рощицу с родниками? Он встал, надел кепи, застегнулся, бросил в печку недокуренную сигарету.
— Прошу вас, полковник, соберите офицеров, возглавляющих отделы штаба армии. Погодите. Пригласите всех, у кого звание выше поручика.
Упредить Потиорека? Атаковать его прежде, чем он развернет свои корпуса? Ударить по ним во время развертывания?
Полковник Хаджич вернулся, офицеры заполнили комнату.
— Размещайтесь, господа, как сумеете. Я пригласил вас, чтобы выслушать ваше мнение о создавшемся положении. Не о том, каково оно, а о том, как его изменить. Поскольку мы не имеем права принять ни одного неверного решения. Пробил час. Любым своим решением мы вершим свою судьбу.
Он переводил взгляд с одного на другого, смотрел на тесно сбившихся в помещении корчмы, озабоченных, встревоженных офицеров, видел, что кое-кто оставался равнодушным. В войска их, на позиции, в первую очередь. Пусть там отрабатывают свое офицерское жалованье и чин. Начал один из таких:
— Я убежден, господин генерал, что без пополнения выбитых полков свежими людьми мы не сумеем ничего изменить к лучшему.
— А если нет свежего пополнения? Если нам некого больше призывать в армию?
— Тогда мы погибнем. Простите за откровенность.
— Есть у вас, подполковник Джокич, иное предложение?
— Нет, господин генерал.
— Что, если вам передать свои обязанности майору Милосавлевичу, а себя предоставить в распоряжение штаба Дунайской дивизии, полковника Милоша Васича?
— Я готов, господин генерал.
— Тогда соберите вещи и отправляйтесь, как только мы закончим беседу. Хочу слышать мнения остальных, господа.
— Разрешите, господин генерал? Недостаток артиллерии и снарядов поставил нас в такую отчаянную ситуацию. Нужно предъявить ультиматум правительству!
— Союзникам нужно предъявить, ультиматум! Нельзя более медлить ни одного дня, господин генерал.
— И Верховному командованию ультиматум!
Все выражали свою досаду. Выкрикивали одно и то же и угрожали. Штабу. Командованию, Самое поверхностное чувство. Он смотрел на них снизу, лиц он не видел. Повысил голос:
— Помимо ультиматума, у вас есть предложения?
Все смолкли. И вызывающе смотрели на него, переглядываясь. Они тоже были его противником, он это чувствовал.
— Пусть хотя бы табак пришлют в войска. Десять дней солдаты не получали табака.
— Да, табак, — шептал генерал Мишич. — Еще? Что еще?
— Палатки и обувь. Обувь непременно. Какой там табак!
— Что еще, господа? — шептал он.
— Перевязочные материалы израсходованы. Бинтов больше нет.
— Если б подоспели снаряды, если б мы сумели пополнить боезапас, господин генерал, то не страшны были бы шесть корпусов Потиорека.
— Интендантские соображения, пожалуйста, в конце. Я хочу слышать ваши идеи стратегического и тактического порядка.
— Неужели мы должны вам об этом говорить, господин генерал?
— Должны, Милосавлевич.
Офицеры нерешительно перешептывались.
— Не обессудьте, господин генерал, но я считаю, было бы справедливо и вполне морально доставить на позиции министров и депутатов, пусть они воюют вместе с народом. Наши солдаты будут продолжать сражаться только в том случае, если убедятся, что господа и власти их не переживут.
— Мы отправили на фронт последних новобранцев, почти детей, у нас остались только парламент и правительство. Что-нибудь еще вы можете предложить, Панто?
— Так точно. Я требую, то есть прошу, немедленно отправить меня в войска. На мое место можно назначить раненого или больного офицера.
— Собирайтесь и отправляйтесь в четвертый полк Моравской дивизии. На должность заместителя командира полка.
— Благодарю, господин генерал.
— Я также, господин генерал, прошу послать меня на позиции. Прошу назначить меня командиром батальона. В штаб я не хочу.
Он смотрел на красавца майора, гладко выбритого, с аккуратно подстриженными усами, которого в бытность свою командиром дивизии дважды наказывал за ресторанные скандалы и историю с женой председателя общины. Вспомнил, как тот без всяких осложнений сдал экзамен на чин майора. Встречный бой. И он благодарно улыбнулся:
— Вы получите батальон, Джулакович. Кто еще желает отправиться в войска, на позиции?
— Я готов, господин генерал.
— Я тоже.
— Если нужно, прошу послать и меня.
— Ступайте, Савич, спасибо вам. Готовьтесь принять полк. А вас, господа, я прошу продолжать свои занятия. Спасибо за рекомендации. Остаться прошу Хаджича и Милосавлевича.
И пока офицеры молча и неторопливо выходили, он думал: «Мне самому принимать все ошибочные решения. Самому. Поражения с подчиненными не делят. С ними делят только удачи».
