И пока офицеры молча и неторопливо выходили, он думал: «Мне самому принимать все ошибочные решения. Самому. Поражения с подчиненными не делят. С ними делят только удачи».
Полковник Хаджич и майор Милосавлевич стояли у окна, ожидая, пока он начнет разговор.
— Что нам делать с корпусами Потиорека?
— Любой ценой удерживать позиции, занятые сегодня утром, — ответил Хаджич.
— На Сувоборском гребне следует дать решающий бой. Потом перейти в наступление, как вы задумали, — высказался Милосавлевич.
— Мы от самой Дрины дорогой ценой обороняем позиции, которые занимаем ночью, а в полдень или в сумерки отступаем, везде даем решающие сражения и все подряд их проигрываем. И вот мы оказались на Руднике и Сувоборе. Нам необходим новый стратегический замысел. Новая тактика. Иной стиль действий.
Офицеры молчали.
— Я вас понимаю. Возвращайтесь к своим делам. Скажите, пожалуйста, чтоб мне принесли липового чаю. Полный чайник.
Он остался один, чувствуя себя в чем-то обманутым. Он сам себя обманул. Наполеон был прав. Хорошему полководцу не нужны военные советы и советники. Ему необходимы максимум знаний о своих войсках и точная информация о противнике. Нет, нельзя ждать удара Потиорека. Спасение в том, чтобы перехватить инициативу. Не позволить неприятелю развернуть войска. Выйти навстречу. Поломать его план. Смутить, заставить растеряться генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека.
Прихлебывая липовый чай, он думал о том, как из двух Дунайских дивизий создать Сувоборскую ударную группу. Под командованием полковника Милоша Васича. Того самого, у которого всегда есть свое мнение. И приступил к составлению боевого приказа.
«Я решил атаковать противника, прежде чем это сделает он… Прошу вас не поддаваться настроениям. Солдаты должны поверить, что их командир может и смеет сам сделать то, чего требует от них. Действуйте с помощью разума, более всего разума, изобретайте, как надо действовать, учитывайте максимум вариантов поведения противника. Заранее подготовьте решения возможных ситуаций в ходе боя. Я испытываю полное к вам доверие…»
Он размышлял, глотал липовый чай, подремывая возле горячей печки. Пек яблоки, они у него пригорали. На миг ощутил этот запах, что таил в себе прошлое и невозможность к нему возврата, потом позабыл. Вытянулся на постели и мгновенно уснул. Крик петуха разбил сон. Какой чудный голос! Петушиный крик остался без ответа. Молчание. Быть Сербии без петухов. Сегодня наступаем! Войска приведены в действие. Он сбросил с себя попону, натянул сапоги; в комнате, пропахшей табаком и ваксой, было холодно. Подложил дров в печурку. Если он сегодня выиграет бой, Первая армия родится заново.
Рассвет никак не наступал. Рассвету мешал туман. Даже яблони перед окном не было видно. Почему черный туман? В душу проникал страх перед утром, перед неподвижностью, давившей на землю, обволакивавшей армию и поле боя густым, студенистым оцепенением. Семь часов, а еще стоит тьма.
Телефон заставил его вздрогнуть. Говорил Милош Васич, командир созданной вчера вечером Сувоборской ударной группы, говорил глухо, точно со дна глубокого колодца:
— Небывалый туман, господин генерал. Такого мне в жизни не доводилось видеть. Ползет из земли, с деревьев, валится с неба. В нескольких шагах не различишь человека.
— Я вижу, Васич. Но метеосводки меня не интересуют
— Передвижения войск с позиций невозможны. Люди заблудятся, потеряют друг друга в тумане.
— А у неприятеля двойное зрение? Что будет, если в этом тумане войска Потиорека не заблудятся?
— Не знаю, господин генерал. Но я на себя риск не принимаю.
— Может быть, именно этот риск спасет Первую армию, Васич.
— Даже если вы мне прикажете, я не могу выполнить такой приказ.
— Не можете или не хотите?
— Я просто ничего не вижу, господин генерал. Не вижу.
— Отложите начало наступления. Отложите до… Сообщите мне, как только туман начнет рассеиваться.
Положив трубку, он распахнул окно. Клубы тумана ворвались в комнату, заполнили ее, спрессованные, колышущиеся. Он перестал различать стол с телефонным аппаратом, свою постель, печурку. Шатаясь, подошел к окну; туман смердел гнилой древесиной.
2
Как на ладони он видел: от Малена до Рудника, вдоль Сувоборского гребня и Раяца, в мелких оплывших окопах, встревоженная и притихшая, замерзала, стуча зубами, в тумане и метели его армия. Сегодня она должна его видеть, слышать, чувствовать; он должен быть в каждом штабе, на каждой позиции, с каждым своим солдатом. Разделить их страдания, их заботы.
А пока в штабе армии:
— Я не верю, Хаджич, что все обстоит так, как сообщают из дивизий. И не хочу в это верить, пока я командующий. Ведь этот народ, эти люди хотят жить. По-своему и на своей земле. Народ веками это доказывал, майор Милосавлевич. Почему же он согласился исчезнуть в этой беде? Из-за бесконечных страданий? Невыносимых? Знаете что, господа офицеры, мы страдаем с тех самых пор, как существуем на белом свете. Потому что полны решимости существовать и как нация, и вообще как живые люди. Не только ради свободы, веры и государства, профессор. Но и в знак протеста, мы злы, зло прочно обосновалось в нас Потому что у нас упрямые головы и мы люди упорные. И способны выдержать большое зло, подполковник. Я готов поставить собственную голову — много большие страдания, чем нынешние, мы в состоянии выдержать. Нет того мудреца, который знал бы, что может и на что способен человек, решивший бороться за свое существование. Вы увидите это. Поехали на позиции. Драгутин, разживись для меня горстью грецких орехов. Свежих, пожалуйста.
Сквозь туман, студеную мглу, разъедавшую надкостницу, по густой, припорошенной снегом слякоти он ехал, подолгу храня молчание, в штаб Моравской дивизии.
— Не надо мне говорить, Митич, во-первых, об отступлении, во-вторых, о нехватке орудий и снарядов. Скажите лучше, где ночевала ваша дивизия? Почему сегодня многие батальоны не спали на сухом? Невыспавшуюся армию победит армия отдохнувшая. Это я знаю. Чернослив вы сварили солдатам? Так не пойдет. Пусть у Сербии нет консервов, чернослив-то уж есть. Я требую, чтобы солдатам каждое утро давали горячий отвар из чернослива. И я не желаю больше видеть небритых офицеров!
Он двигался сквозь сплошной, густой частокол винтовочного огня, в свисте пуль, преодолевая спуски и подъемы, он не желал идти пешком и отсиживаться в укрытиях, пусть его видят те, кто убегают от швабов.
— Капитан Перич, почему вы оставили позиции? Что за сброд бежит по оврагу? Кто вам приказал оттянуть батальон? Несколько очередей, два шрапнельных снаряда — и готово, смазали пятки! Как вам удалось настолько разуверить солдат, что они убегают, едва завидев противника? Награждены за храбрость, вы? Когда? Ничего не стоит больше ваша медаль, капитан. Вы опозорили ее сегодня на Дренике. Я понимаю, но и вы запомните: девушка и солдат лишь однажды и навсегда теряют свою честь. Только им не дано раскаянием смыть свой позор. Немедленно соберите батальон и в течение часа подготовьте мне ответ на первый вопрос вашего несданного экзамена на чин майора.
Он ехал под грохот рвавшихся в лощинах снарядов, мимо оплывших окопов и вырванных с корнями пней, за которыми укрывались молчаливые солдаты, избегавшие смотреть ему в глаза.
— Помогай бог, герои! Почему, мужики, обувку не подлатаете? Отчего заплаты не положите на обгоревшие куртки? Что, вошь сильно донимает? Верно говоришь, ей тоже холодно. А как вы, ребята, считаете, по такой непогоде, в тумане, да в сказочном нашем царстве-государстве кому тяжелее, нам или швабам? Не спеши, парень, с ответом. Представь себе, что это ущелье не Драгобильским называют, а, скажем, Танедельским проходом. И ты понятия не имеешь, что там за горою. И где ночевать придется, и где утром глаза раскрывать. И обрыдло тебе все, что перед глазами, каждое дерево, каждая собака. Все чужое, и все против тебя. Офицер с пистолетом у тебя за спиной. И ты должен шагать вперед. И не понимаешь ты, почему убиваешь людей, почему тебя должны убить другие. Не выигрывают войну, капрал, одними пушками да снарядами. Войну проигрывают в душе. Там же ее прежде всего и выигрывают. Говори, говори, парень, что хотел сказать. Ты прав, сынок, мы должны быть готовы и к худшему. Знаете вы, от чего зависит, когда мы вернемся в Валево и Шабац? Вот так, усатый. Это зависит от того, сколько нас в Первой армии всерьез захотело и решило вернуться на Дрину. Если мы по-человечески сильно и твердо этого захотим, то через десять дней будем на своих старых рубежах. А разве, ей-богу ж, не лучше бить их в спину? Если будет продолжаться так, как сейчас, если они будут нам все время в спину стрелять, то до Моравы никому из нас живым не дойти.
Он ехал через кустарник, стряхивая снег с можжевельника, а впереди в густых ельниках закипала битва; навстречу попалась вяло шагавшая небольшая колонна.
