Он ехал через кустарник, стряхивая снег с можжевельника, а впереди в густых ельниках закипала битва; навстречу попалась вяло шагавшая небольшая колонна.
— Слушай, фельдфебель, скажи мне, как отцу родному: кого лают солдаты? Как это никого? Не лают больше ни Пашича, ни державу, ни союзников? А меня? Если не можешь правду сказать, молчи. Не надо так, неладно, когда солдаты молчат. Разозли их на кого-нибудь. Пусть будут злыми и сварливыми. Но лучше на врага, чем на своих. А не захотят на Потиорека, нацеливай на меня. Много страху у твоих солдат накопилось, а? Как это не страшно? Тогда почему они так легко убегают? Не безразлично им, докуда бежать, нет. Если б ты сейчас дал команду в штыковую атаку пойти, пошли бы? Вот это нехорошо. Как ты считаешь: боится нас неприятель? Видишь, на это нужно внимание обратить. Чтоб ему все время страшно было, постоянно чтоб боялся. Непрерывно пугайте, как можете и как знаете, вынуждайте их бояться. Поручик, пожалуйста, подойдите ближе. Скажите, солдаты охочи до баб? Вы академию окончили, я вас хорошо знаю, говорите откровенно, я ведь не владыка. Вот это мне не нравится. Если мужики до баб охоты не имеют, то и свобода им ни к чему. Вам, поручик, задание: почаще напоминайте им о долге перед отечеством и о бабах, которые с середины лета до самого снега ждут их. Женщина и отечество неотделимы в любви, а лишь во времени. Известно — всему есть время и место.
Снаряды загнали его в овраг, и он оказался у полкового перевязочного пункта.
— Помогай бог, герои! Ну что, всем повязки наложили? Как же вы допустили, чтоб бинтов не было? Почему, доктор, на вашем пункте нет бинтов? У нас нет госпиталей, коек, чистых одеял, это можно понять. Но бинты, бинты, чтоб наложить на рану, должны быть. Поверьте мне, господин доктор, если государство не способно обеспечить своим раненым солдатам бинты для перевязки, то свобода для такой державы не имеет никакого значения. Сегодня к вечеру вы их получите. Да, в достаточном количестве. Вполне достаточном.
Ветер сыпал снег в глаза, он с трудом удерживался в седле, перестав чувствовать пальцы в сапогах; у него болел желудок, но он должен был, непременно был должен добраться до места перестрелки, там, позади букового леса, достичь землянки штаба батальона и увидеть взятых в плен неприятельских солдат.
— Пожалуйста, поручик, поинтересуйтесь у господ австрияков, что они ели последние дни? Хорошо. Есть ли у них больные? Ну от морозов, дождей, простуды? Мы им на Скотской горе гостиниц и казарм не оставляли. Спросите его, сильно ли солдаты кашляют? Врет немец. Он сам сдался или просто некуда было деваться? Вот поглядите, как у этой троицы изношены башмаки. Это хорошо. И шинелишки уже не для парада. Загляните им в сумки. Это вы сделали. И что обнаружили? Конечно, кусок черствой галеты. Пусть еще на один вопрос ответит этот господин фельдфебель. Он чех или немец? Пусть-ка нам сей храбрый мадьяр расскажет, как они волокут свои орудия по такой слякоти и снегу? Конечно, отстали. Очень хорошо. То ли еще будет. Они вообще здесь останутся.
От Малена доносилась артиллерийская канонада, ожесточенная, отрывистая винтовочная пальба; он сидел согнувшись в седле; на обратном пути в штаб попался обоз, застрявший в топи.
— Не колоти так свирепо скотину, солдат! Перестань. Позови ребят и вытащите телегу. Видишь, застряла. Четверку подпрягите. Как вы можете спокойно смотреть — у вола кровь из ноздрей идет? Что будем делать, если подохнет? Нет больше волов в Сербии. Всех собрали. Мужики, берегите скотину.
Под вечер в пургу вернулись в штаб, он с трудом дополз до своей комнаты с жаркой печуркой, пригласил профессора, чтоб не молчать, пока подоспеет донесение с Малена.
— Ну что вы, профессор. Оставьте слушателям академий Наполеона, Кутузова, Клаузевица… Больше всего сейчас моя армия нуждается в смехе и шутках. Их-то я и хочу слышать, и тогда назову вам день, могу об заклад биться, когда мы вернемся на Саву и Дрину. Если б наши несчастные солдаты нашли чему посмеяться, начали б шутить… Все бы по-другому пошло. Шуток и смеха, того, что более всего необходимо-измученному и исстрадавшемуся человеку, именно этого-та и нету у военных интендантов. Если б кто-нибудь мог создать такое, мой профессор… Я представлю вас к звезде Карагеоргия, если вам удастся чем-нибудь рассмешить наш угрюмый штаб армии. Серьезно говорю. Что тяжелее всего для командующего? Вероятно, самое тяжелое — соображать лучше противника. Да, глубже и дальновиднее думать. В этом я убежден. Нет, храбрость не всегда на войне является самым важным. Большинство людей обладает такой храбростью, чтобы жить и умереть. И ей-богу, люди наверняка обладают большим запасом храбрости, чем разумно и полезно. Работать головой, профессор. Вот что играет решающую роль на войне, профессор, вы и сами понимаете. Дьявольски мучительно думать. А думать нужно, нужно уметь думать в любых обстоятельствах. А кто умеет думать? Что слышно с Малена, подполковник? Из-за метели с самого полудня нет связи с Маленским отрядом? Я требую, чтобы каждые два часа мне докладывали о Малене. Вызовите Верховное командование и поинтересуйтесь, как обстоит дело с обещанием воеводы насчет того, что соседние армии перейдут в наступление. Затем передайте, что правый фланг нашей армии был сильно атакован и пришлось оставить кое-какие важные пункты. Если эти атаки не являются отвлекающим маневром, чтобы завтра обрушиться на наш левый фланг и на Мален, то Верховному командованию не потребуется особых усилий интеллекта, дабы понять замысел Потиорека. Швабы прорвут наш фронт в направлении на Горни-Милановац. Тогда конец Крагуевацу. Драгутин, у меня кончились яблоки! Дай, если не крупные. Я люблю мелкие.
«Дорогая Луиза, надеюсь, ты здорова. До сих пор не мог тебе написать, да и, судя по всему, в дальнейшем тоже долго не смогу. Пока я не простыл, наоборот, окреп, утепляюсь. Сплю редко и плохо, но от бессонницы не страдаю. Если б сейчас моя озорница Анджа могла забраться ко мне на колени, завтра я был бы свеж и бодр. Через Мален, Бачинац и Лиг я бы видел всех…»
И остановился — слов для жены не находилось. Все слова, которыми он располагал, были сказаны сегодня» солдатам, рассыпаны на позициях Моравской дивизии. Он прочел написанное, и ему стало стыдно. Скомкал листок бумаги и бросил его в печь. Потом достал чистый лист и склонился над его снежной белизной: от Лига до Малена извивалась прерывистая линия брошенных окопов.
3
С тех пор как Адам Катич попал на войну, не доводилось ему испытывать такого страха, какой он чувствовал сейчас, ожидая, когда его эскадрон ринется в бой на скатах Дичской Макушки. Так и вскочил бы в седло да умчался в тишину, под ее прикрытие, если б найти где-нибудь эту тишину. Темнеет, а пехотный полк начинает уже третью контратаку после полудня, намереваясь сбросить противника с Дичской Макушки. Туман накрыл возвышенности и впадины, не видно верхушек деревьев, где тут различить в нескольких шагах коня или пешего. Ветер крутил мглу, вздымал снег, разносил запах порохового дыма. Вокруг в дубовой роще падали снаряды, наугад, случайно, будто ветер стряхивал их с деревьев; завывания ветра в ветвях мешали слышать их лёт. Столб взрыва расколол перед Адамом тьму, сверкнуло голое дерево и вновь скрылось во тьме, оставив только смрад. Адам прижался к коню, держа его за узду; никогда прежде так не стриг ушами Драган, не вздрагивал и не храпел при близких разрывах снарядов. Адам гладил его по лбу, смахивал снег с шеи, ласкал, сам исполненный опасений.
Вдоль строя готового к атаке эскадрона санитары проносили раненых; бой стремительно приближался. По веткам защелкала картечь, встрепенулись, заржали обеспокоенные кони, кто-то громко застонал. Ветер крепчал. Туман сгущался.
— Чего офицеры ждут? Почему не уходим? — спрашивал Адам товарищей.
Ему никто не ответил; люди жались к деревьям, лошади утопали во тьме. Драган поворачивал голову, не переставая тыкаться в него мордой и лизать руки. В гуще деревьев вспыхнули огоньки, на мгновение уничтожили тьму и подавили завывания ветра. Заголосила боевая труба. Адам не успел осознать смысл сигнала: двигаться в атаку или отступать? Позади Драгана лопнул снаряд. С трудом понял Адам — надо наступать. Он обнял голову коня, целуя потемневший и холодный цветок у него между глаз. Кто-то кричал издали. Нащупав стремя, он неловко поднялся в седло; конь вздрогнул под тяжестью его тела, и эта дрожь передалась всаднику. Может, повернуть и ускакать в овраг, скрыться в темноте? Над головой пролетали осколки камней, угольки, сломанные ветки, стало страшно: вдруг не усидит в седле. Но Драган уже шел, крупно рысил по лесу, по склону, сквозь туман, сквозь толпу беглецов, уходивших куда-то в сторону, весь устремленный в бой. Вокруг, подобно крупным градинам, стучали пули, тлеющие ветки пропадали во мгле.
— Спешиться! Примкнуть штыки! Вперед!
