основном пользуется ее дочь Наташа. А она — гражданская жена Солженицына. Они сейчас прячут его на своей даче. В этих условиях мы не вправе утяжелять его положение.
Екатерина Фердинандовна жила рядом с Домом Кино. Она встретила меня чаем и бутербродами. Охотно делилась семейными историями: об отце, некогда видном эсере, погибшем в лагере; о первом муже-ополченце, пропавшем без вести, и даже о девере — поэте В. Жаке. Но ни слова о дочери и подпольном зяте. Даже про новорожденного внука — ни звука. Этого требовали инстинкт самосохранения и иерархическая структура самосознания. Реальная, сиюминутная опасность вытесняет все, оставляя лишь тесную нишу в памяти.
Это были не самые легкие дни для Солженицына, обложенного инквизиторами со всех сторон, вынужденного то и дело менять жилье, чтобы обезопасить не столько себя, сколько свои архивы и еще не написанные книги. Красные колеса норовили закатать в асфальт все, что связано с именем писателя. «Сажа из лубянских труб» продолжала кружить в воздухе, покрывая головы прохожих, упорно не желающих замечать смертоносных осадков, зато готовых по первому требованию голосовать за любую резолюцию с осуждением или новым приговором «литературному власовцу».
Я передал просьбу тещи.
— Очень жаль, что вы не привезли Раечку — мы давно не виделись. — Сказала Екатерина Фердинандовна.
— Она очень боялась, что вы неверно истолкуете ее просьбу и велела сказать, что ни в коей мере не настаивает на возвращении.
— Признаюсь вам, что я как раз сама хотела с ней об этом поговорить: у меня подошла очередь на «Жигули».
* * *
Как-то морозной ночью, часу, эдак, во втором, мы с Ленкой возвращались из гостей. Подойдя к дому, она неожиданно предложила подняться сперва к маме, жившей в соседнем с нами подъезде. Несмотря на позднее время, ее желание проведать перед сном старую, больную женщину показалось мне естественным и гуманным проявлением дочерних чувств. В доме все, естественно, спали. Ленка сняла на кухне сапоги, ткнула окоченевшие ноги в калорифер. Отогревшись, она направилась в спальню Раисы Давыдовны, растолкала ее и с интонацией дневального:
— Вставай.
— Что случилось? — перепугалась теща.
— Я замерзла. Сегодня буду спать в твоей постели. Она теплая.
Набросив халат, Раиса Давыдовна, ничуть не удивившись, поволокла в гостиную раскладушку.
Наутро я объявил Ленке, что наш брак завершен.
И теща и Гарик отнеслись к моему решению с полным пониманием. Но с официальным разводом все обстояло не так просто. Мы были уже «в подаче». Раиса Давыдовна умоляла не затевать бракоразводную процедуру до приезда в Израиль. Да и я понимал, что развод может привести к пересмотру нашего заявления, даже если вопрос с получением виз будет решен положительно. Я пообещал, не зная, сколько хлопот и нервотрепки принесет мне в будущем моя покладистость.
С ШИПЯЩИХ НА ГЛАСНЫЕ
— Рабби, почему нам не дозволяется есть свинину?
— Не дозволяется? — изумился святой человек.
— Ну ничего себе!
Вуди Аллен
Диссидентство приходит, как половое созревание. Сперва — шушуканье родителей и непереводимые на детский язык анекдоты, потом — подглядывание в замочную скважину недозволенной литературы, первый кризис самооценки. Нечаянно задетая через вискозу школьной формы неокрепшая грудь соседки по парте обжигает не намного больше, чем собственный самиздат на книжной полке. Но от первого прикосновения к запретному зависит твое будущее — погрузишься в неистребимый испуг или испытаешь сладкий поцелуй свободы. Это — вакцинация от страха. Но пока солнце взойдет, роса глаза повыест.
Вперед вырываются акселераты, испытывающие непреодолимую потребность делиться открытиями, экспонировать свою независимость от мнения старших товарищей. Заканчивается все подростковой беременностью, приводом в кабинет к очкастым тетям и дядям, позорным распятием на гинекологическом кресле. Ложатся здравомыслящими, а встают инакомыслящими, инакоговорящими, инакопоющими, инакошутящими, инакоживущими. Какой сумасшедший их агитировал? Какой самоубийца их вербовал? Просто «началось все дело с песенки».
Слово-то какое подлое придумали — «инакомыслие». Даже фонетически услужливо покачивается из стороны в сторону, как коромысло. «Коромыслие» — больше подошло бы.
Кто от «голосов», кто от друзей узнавал: арестовали Синявского и Даниэля, группа интеллигентов подписала протест, какой-то моряк в чьих-то прибрежных водах прыгнул в воду и доплыл до «того берега». Но одно дело знать, другое — самому оказаться на краю жизни, на гэбэшной липучке.
Израиль стал фата-морганой для всех, кто не мог больше дышать этим воздухом, зажимать уши, нос, глаза, лгать и быть оболганным, жить без надежды, без подсвеченных туннелей. Вот и всосала в себя, завертела, перемешала бело-голубая воронка и подпольных сионистов-романтиков, и обреченных диссидентов всех оттенков, людей искусства, уставших сидеть в затхлой бетонной «нише» и не чаявших уже вдохнуть полной грудью, поверивших, что их талант заслуживает лучшего применения, и просто неудачников, не вписавшихся во всеобщую гармонию.
Сионизм означает, что Израиль принадлежит всем евреям независимо от того, проживают они в еврейском государстве или только взирают на Сион как на безопасное убежище, к которому можно прибегнуть в самых тяжелых случаях. Философия «подавантов» вместилась в короткое четверостишье Дон Аминадо, затерявшееся в одной из киевских газет времен гетмана Скоропадского:
Не негодуя, не кляня,
Одно лишь слово! Но простое!
Пусть будет чуден без меня
И Днепр и многое другое…
Этнический компонент нарастающего движения, хоть и играл формообразующую роль, но был изначально размыт настолько, что стал угрожать если не расколом, то нешуточным конфликтом. К членам смешанных семей претензий не было. Да и зарекомендовали они себя, пожалуй, лучше и последовательней своих галахических родственников. И в борьбе и в изгнании. Зато раздражала возросшая активность примкнувших из различных маргинальных групп — от православных радикалов до «третьепутиловцев с человеческим лицом», «нечего, мол, засорять Израиль антисемитами». Но, как писал Жаботинский, «каждый фронт ведет к Сиону». И мне это нравилось. Лучше этот маршрут, чем тот, который пророчил В.Шульгин: «В России всякая революция пройдет по еврейским трупам».
Заметная часть «интеллигенции» выбирала менее рискованный «четвертый путь» — декларировала свою приверженность какой-либо религии. Главное — строго и демонстративно соблюдать выученные ритуалы. Евреи, часто для эпатажа, появлялись в присутственных местах в ермолках набекрень и с пейсами наперевес. Милиция быстро привыкала к их экстерьеру. «Подавант» Миша К. тоже боролся за выезд, опираясь исключительно на Господа. Перед подачей он отпустил бороду, надел кипу, обложился сидурами, читать которые еще не научился. Накануне подачи он совершил героический поступок — незаметно прикрепил к дверному косяку ОВИРа, как флаг над Рейхстагом, самодельную мезузу, выкрашенную в тон, чтобы не сразу привлекла внимание. Он же первым
